Судьба — солдатская

— Опять, наверно, на задание, — с гордостью сказал он Чеботареву. — На мне вся разведка. — И козырнул, намереваясь уходить, но не ушел — проговорил: — Я еще зайду к тебе. Поговорим, — пообещал он и, снова козырнув, на секунду остановил на Петре маленькие глаза, смотревшие в это мгновение остро и задиристо.

Петр в ответ тоже козырнул, но получилось у него не по-военному, не так легко и непринужденно — отвык.

Переводчик, поглядев Вавилкину вслед, предложил Петру свои услуги.

Они пошли в землянку, где жил Петр. По правде, у Чеботарева после встречи с Вавилкиным охоты читать записки и не было. Но обидеть переводчика он не хотел.

В землянке было сумеречно. Петр зажег светильник из гильзы от крупнокалиберного немецкого пулемета. Вынул и передал переводчику записную книжку Фасбиндера.

К столу подсела, появившись откуда-то, Настя.

Поднялся, нервно поглаживая бороду, Батя. Бросив короткий взгляд на Петра, примостился на краю нар и косил глаза на переводчика, который, раскрыв книжку, рассматривал фотографию эсэсовца. Ругал себя: «Перешли бы фронт, и отдать».

Переводчик начал читать сразу в русском переводе.

По мере того как он читал, лицо Петра медленно бледнело, глаза наливались кровью и лихорадочно блестели. Он то хмурился, сводя в морщины лоб, то часто-часто моргал. Когда понял, что Фасбиндер — это и есть тот эсэсовец, о котором рассказывала Валя, весь напрягся в тревожном предчувствии, а когда переводчик стал читать о Соне и Зоммере — уронил в раскрытые ладони заросшее лицо и так сидел, не выказывая признаков жизни… Вспомнился Вавилкин. Не этот, которого только что видел, а тот, которому поставили на вид… Услышав о Валиной гибели, убрал от лица — страшного, с дрожащими губами и мокрыми от слез ресницами — руки, поднялся и, как был в фуфайке и без шапки, пошел нетвердой поступью к двери. Вышел из землянки и остановился.

От штаба бежал Вавилкин. Но для Петра этого человека теперь не существовало. Скользнув по нему недобрым, угрюмом взглядом, Чеботарев пошел к лесу. Вошел в него. Немного постоял у лиственницы, ствол которой был весь в потеках засохшей темно-бурой смолы. Поглядел на ствол. Снова пошел. Под ногами хрустел снег. Остановившись перед березой, прижал горячий, потный лоб к холодному ее стволу и так стоял минуту, а может, и много минут и все смотрел в белую, изрезанную черными прожилками бересту. Черные прожилки виднелись то отчетливо, то расплывались. И он не мог понять, отчего они расплываются. Зажмурив с силой глаза, выдавил на ресницы слезы и снова смотрел на прожилки — они опять были видны до времени. А выдавленные из глаз слезы медленно ползли по щекам и застревали в бороде…

Настя и Батя осторожно подошли к нему. В Настиных глазах, широко раскрытых, замер испуг. Бережно положив Петру на плечо руку, она произнесла сдавленно:

— Разве… можно так?.. У всех… горе…

Петр окинул их обоих чужим — будто не узнал — взглядом и вдруг, оперевшись ладонями о ствол, с силой припал к нему лбом и навзрыд заплакал. Плечи его вздрагивали, и вместе с ними, казалось, вздрагивает береза… будто тоже плакала… С ее веток бисером падал, осыпая Чеботарева, куржак… Настя отвернулась от Петра и размазывала кулаком по лицу слезы. Пятилась, пятилась, а потом побежала прочь… А Батя все стоял. Впервые в жизни, кажется, он не знал, что делать. Обветренное, исхудалое лицо его напряглось… Так они и стояли — двое: молодой и старый… Когда береза перестала вздрагивать, Батя тяжело вздохнул и проговорил, остановив блестевшие от слез глаза на замершем плече Чеботарева:

— У меня в первые дни… в Луге… жену… в квартире прямо… замучили… — И голос его почерствел: — Держаться… тоже надо… уметь!

Чеботарев отшатнулся от березы — глядел на Батю. Глядел как на только что увиденного человека. «И никому ни слова», — простонал он и тяжелой походкой, будто ноги налились свинцом, направился к землянке. Следом, прихрамывая еще больше, шел Батя… Батя молчал. Петр тоже молчал. И в их молчании было что-то от этого леса — черного, заваленного хрустким зимним снегом…

Глава одиннадцатая

1

Когда решили выходить из лагеря Уполномоченного, небо заволокло тучами. Пошел крупчатый холодный снег. Сильный ветер мел его, бросал, поднимал и нес. Началась какая-то круговерть. Стонали ели, свистел в ветвях берез и осиннике ветер.

И Батя заколебался. Выделенный Уполномоченным в проводники боец тоже не советовал. Сам же Уполномоченный молчал: о чем тут говорить, когда на дворе такая чертовщина?

А запасы продуктов быстро таяли. И в том и в другом отряде урезали норму. Тоскливо тянулись дни. По радио передавали обычные сообщения, к которым уже привыкли.

Петр все эти дни находился в каком-то полузабытьи. Ни о чем не думал. Просто лежал на нарах и, уставившись в черные жерди потолка, смотрел, смотрел. Изредка приходила Настя, садилась на краешек нар и сидела, понимая, что утешить его нечем. Как-то она заскочила к нему возбужденная. Насильно стащив его с нар, надела на него фуфайку. Говорила: