Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

— Это не стыдно, — шепчет он. — Открой глаза. Посмотри.

Я послушно открываю глаза, смотрю. Какая-то тонкая

пленочка на члене.

— Что это? — я стыжусь, сознавая, что мой вопрос наивен.

— Это кондом, видишь, резиновый футлярчик. Я его надел, когда это встало, а ты и не заметила.

— Зачем? Так лучше?

— Дело не в том. Мужчина надевает кондом для того, чтобы женщина не забеременела, чтобы семя не попало.

— Я даже не знала, что возможно такое. Я всегда боялась беременности. Хотя, может быть, это нехорошо; может быть, настоящая женщина должна хотеть ребенка...

— Ты еще очень молода. Мне кажется, некоторые инстинкты у тебя просто еще не пробудились.

Мы так спокойно беседовали обо всем этом, как друзья. Прежде я и не предполагала, что можно так говорить с мужчиной. Мне казалось, что от мужчины надо таить все эти женские дела.

И еще — меня удивило то, что я вовсе не испытываю желания выйти замуж. Наоборот, у меня появилось ощущение, что замужество стеснит меня, нас обоих. Но, может быть, когда-нибудь я этого захочу. И захочу детей? Но сейчас не знаю, когда это произойдет.

Он смешно наморщился и подул мне на кончик носа. Я поерзала головой по мягкой диванной подушке.

— О чем ты задумалась?

— Так. Думаю о том, что я очень изменилась за последнее время.

— А какая ты была?

— Но ты же следил за мной. Какой я тебе виделась?

— Очень красивой.

— А еще какой?

— Детски непосредственной.

— А еще?

— Единственной! Ну расскажи о себе. Как ты росла?

Я рассказала о своем детстве, о родителях, о тете Шехназ, о мадемуазель Маргарите. Он так внимательно и по-доброму слушал. Он сказал, что я прекрасно рассказываю, что у меня явный литературный талант. Я покраснела от удовольствия. Я хотела было сказать ему, что веду дневник; но вдруг решила, что этого говорить не надо. Никому никогда не скажу о дневнике, даже ему. В жизни должно быть что-то такое, что принадлежит тебе одной.

Мы оба проголодались.

Он сказал, что принесет еду из кухни.

— Можно я пойду с тобой? Мне хочется посмотреть дом.

Мишель оделся. Я тоже хотела одеться. Но он сказал, что

если я оденусь, ему будет казаться, что я уже ухожу.

— Но как же быть? Я хочу встать.

Он вышел и быстро вернулся с перекинутым через руку зеленым клетчатым шелковым халатом. Это его халат, он мне велик, я подвернула рукава. Миш сказал, что я очаровательна. Я небрежно подобрала волосы.

На первом этаже — комната вроде кладовой или гардеробной. Большая кухня. Комната слуги. Две комнаты — для приема пациенток. Я хотела посмотреть их, но Мишель не разрешил.

— До еды не надо. Это испортит тебе аппетит.

Ну не надо, так не надо.

В кухне чисто.

— А кто тебе готовит обед?

— Сабри. Он у меня на все руки.

— А где он сейчас?

— Уехал к родным. Я отпустил его на несколько дней. Мне следовало бы иметь и помощницу при приеме пациенток. Но пока на это не хватает денег.

— Я не хочу, чтобы с тобой работала женщина!

— Так положено.

— Тогда я дам тебе денег.

— Нет, я не стану брать у тебя.

Он произнес это так серьезно и твердо, что я не решилась предложить снова.

Мы поели пилав, выпили чай, пощипали винограда.

Потом Мишель показал мне кабинет. Действительно малоприятное зрелище. Конечно, особенно ужасным показалось мне это металлическое кресло. Подумать только, женщина сидит на нем обнаженная, с широко раздвинутыми и беспомощно повисшими в воздухе ногами.

— Ни за что бы не согласилась! — воскликнула я.

— Не принуждаю,— он развел руками.

Мне было неприятно; но вместе с тем любопытство одолевало меня. Он показал мне акушерские инструменты, ужасные щипцы. Я подумала, что не хочу иметь детей. Но больше ничего не стала говорить. Не хочу казаться слишком наивной.

— Пойдем отсюда,— попросила я.

Пока мы поднимались по крутой деревянной лесенке на второй этаж, я спросила его, где он учился.

Оказалось, старший брат его матери, состоятельный болгарский торговец, принял участие в судьбе племянника, рано потерявшего мать. В Пловдиве мальчик учился в Швейцарском пансионе. Потом дядя снабдил его деньгами, и Мишель уехал в Париж, где окончил медицинский факультет Парижского университета.

— Дядя Димитр даже хотел усыновить меня, но отец воспротивился, я ведь у него единственный сын.

— А где сейчас дядя? В Болгарии?

Мы поднялись по ступенькам и остановились в широком опрятном коридоре с двумя дверями.

— Нет, он умер, когда я был в Париже. У него не было детей. Он оставил мне деньги. Но большую часть денег и свой дом он завещал городу. На эти деньги, согласно его завещанию, в Пловдиве построена больница для неимущих детей. А в особняке разместилось читалиште. Так в Болгарии называют клуб-читальню. А дом прелестный, такое очаровательное сочетание ориентального колорита и парижского «либерти». Дядя Димитр и при жизни много делал для города.

— Но если твоя мать происходила из такой состоятельной семьи, как же ее отдали за бедного человека?

— И к тому же армянина!

— Разве болгары не любят армян?