Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

Я подумала, что и эти стихи, в сущности, похожи на турецкие, но говорить не стала. Только попросила:

— Почитай мне еще.

Он с увлечением продолжал читать. Стихи были милые, любовные. В них было то очарование, которое всегда существует в любовной лирике Востока — у нас любовь в стихах не погружена в бытовые детали, не идет речь о браке или о детях, любовь, даже неразделенная,— это радостный праздник, возвышенное пиршество чувств. Я думала об этом, когда вдруг услышала:

Я жажду тебя обнять, —
будь ты хоть тысячу раз турчанкой!

Я почувствовала, как волна противоречивых ощущений затопила мое сознание. Может быть, он не понимает, что обижает меня; он просто увлекся этой декламацией... Или...

Вот здесь-то я и допустила ошибку. Надо было высказать прямо и честно все, что мучило меня. А я вместо этого заговорила лживыми фразами, с трудом сдерживая гнев. То есть, нет, я не лгала, я именно так оценивала эти стихи. Но ведь я сердилась не из-за стихов, и я должна была сказать честно, почему я сержусь. Но вместо этого...

— Благодарю тебя, — обронила я холодно. — Теперь я убедилась, у армян действительно существует литература, слабая, провинциальная, но литература. Стихи, судя по всему, написаны под явным влиянием турецкой поэзии. Да, это не Ламартин[6].

— Не Ламартин! — передразнил он с внезапной злобностью. — Армянская литература — одна из древнейших в мире.

— Послушай, Мишель, — я отошла к двери, — зачем ты произносишь эти нелепости? Я ведь не утверждаю, будто в турецкой литературе существуют свои Толстые и Золя!

— Нелепости произносишь ты. Я просто говорю правду.

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Я не навязываю тебе своих желаний.

После этих слов я, разумеется, должна была немедленно уйти. Настоящая женщина так и поступила бы. А я вместо этого начала дискуссию, мне хотелось настоять на своем, убедить его в своей правоте. А если бы я ушла, он понял бы, что теряет женщину. А когда я начала говорить, он стал воспринимать меня, как досадную зануду, скучную педантку.

— Может быть, ты вообще полагаешь, что с твоей стороны это нечто вроде подвига — любить меня? — Я не отходила от двери.

— А ты чувствуешь себя этакой миссионершей, просвещающей глуповатого армяшку? — бросил он с каким-то оскорбительным высокомерием.

— А я для тебя — любовница-турчанка! Со мной приятно забавляться в постели, а женишься ты на какой-нибудь армянке с волосатыми щеками. Да, с волосатыми щеками, так и знай!

Как хорошо, что я была одета. Впрочем, если бы я была раздета или в его халате, я, наверное, не стала бы говорить ему такое. Вообще, если бы мы были без одежды, мы не завели бы разговор о стихах, о литературе, не стали бы листать книги...

— Уходи,— отчетливо произнес он,— забудь этот дом.

Я увидела, что он побледнел.

— Прекрасно! Ты видишь меня в последний раз! — Я быстро хлопнула дверью, сбежала вниз по лестнице, схватила перчатки, накидку и выбежала на улицу. Он не пытался остановить меня.

Но если быть откровенной, наши взаимные упреки заключали в себе определенную долю истины. Конечно же, он немного любовался собой. Конечно же, я готова была гладить его по головке, как тетя-учительница гладит послушного мальчика-ученика: «Молодец, мальчик, хорошо поешь по-турецки». Да, армяне кажутся мне слишком практичными, мелочными. Но я борюсь с подобными чувствами. И я не люблю, когда говорят о «загадочной душе турка» и прочее. Меня раздражает все то, что принято называть «национальными чертами». Литература, живопись, музыка хороши тогда, когда они говорят не о достоинствах турок, французов или русских, но просто о людях.

Какие мы оба глупые и смешные. Я вспомнила, как мы обменивались колкостями. Конечно же, и он понял, как это глупо, смешно и пошло. Завтра Сабри принесет мне записку...

80

Записки нет. Дома не сидится. Предупредила Элени, чтобы она не отлучалась; я должна получить важное письмо. Она понимающе закивала; заверила меня, что никуда не пойдет.

Я поехала к Сабире.

Держусь хорошо. Но мне показалось, что я, сама того не желая, жду от нее участливых расспросов вроде: «Что-то случилось? Что это с тобой? Ты не больна? Тебя кто-то обидел?» А я бы в ответ отнекивалась и говорила, что все в порядке. Однако Сабире ни о чем не спрашивает. Болтаем о тряпках, немножко сплетничаем. Да нет, я вовсе не притворяюсь спокойной, я в самом деле спокойна.

Может быть, я и не влюблена в Мишеля. Да, я ждала любви. Но зачем внушать себе, что первый же понравившийся мне человек — это моя великая вечная любовь? Зачем искусственно взращивать в своей душе подобные нездоровые чувства?

81