Судьба убийцы

Мне снилось похищение ребенка. Это был не сон, а настоящий кошмар. Шесть ночей подряд он преследовал меня, словно зловещее предостережение. Ребенка выхватывали из колыбели или уводили на празднике, крали ранним утром, когда дитя играло на свежем снегу. Но как бы ни происходило похищение, ребенка поднимали высоко-высоко, а потом он падал. И когда украденное дитя приземлялось, оно превращалось в чешуйчатое чудовище с горящими глазами и сердцем, полным ненависти. «Я приду и уничтожу будущее».

Эти слова – единственное, что оставалось неизменным в каждом сне. Я знаю: я всего лишь сопоставитель и в жилах моих течет лишь малая толика Белой крови. Но сколько я ни пытаюсь рассказать свой сон, меня прогоняют, утверждая, что это всего лишь обычный кошмар. Прекрасная Симфэ, ты – моя последняя надежда, выслушай же меня! Этот сон заслуживает того, чтобы внести его в архивы. Я сообщаю об этом не потому, что ищу славы или желаю, чтобы меня признали Белым, способным видеть сны, но лишь для того, чтобы… (Это все, что можно разобрать на обугленном клочке бумаги.)

Из найденного среди бумаг Симфэ

Долгие, тягучие дни на борту Совершенного были мне мукой мученической. Каждый день так походил на другие, что они сливались в один, который длился и длился, и я задыхался от его бесконечности.

Команда винила во всем большей частью нас с Янтарь. Из-за подспудного гула ненависти наши краткие и скудные трапезы сделались для меня настоящим испытанием. Поступок Янтарь испортил жизнь не только Альтии и Брэшену, но и всем на судне. Обычно на живых кораблях служили до старости, ведь там хорошо платили, опасностей было меньше, чем на обычном корабле, да и матросы становились почти что членами семьи. И теперь всему этому пришел конец. Все, от юнги, которого взяли в команду всего полгода назад, до старейшего матроса, ходившего на Совершенном уже не одно десятилетие, знали, что им придется искать другой заработок. И это произойдет, когда Янтарь добудет для Совершенного еще Серебра, чтобы он мог превратиться в драконов. А пока матросы оставались заложниками его притязаний. Как и мы.

Спарк и Перу от матросов доставалось больше жалости, чем брани. Клеф, похоже, твердо вознамерился сделать из Персивиранса хорошего юнгу, и я утешался тем, что парню не приходится страдать из-за наших разногласий с командой. Лант по-прежнему делил каюту с Клефом, и Клеф поселил там же и Пера. Я хотел поблагодарить его за то, что приглядывает за мальчиком и оберегает его от любых всплесков недовольства, но побоялся бросить тень на Клефа, если нас увидят за разговором. От греха подальше я почти не выходил из каюты Спарк и Янтарь, где теперь поселился. Спарк сделалась грустной и задумчивой, как будто ее что-то угнетало. Она больше бродила по палубе с Лантом, чем училась вязать узлы или забираться на мачты. Потеплело, весна сменилась летом, и в крохотной каморке зачастую было душно. По вечерам, когда к нам присоединялись Лант и Пер, чтобы учить язык, с меня градом лил пот и намокшие волосы липли к голове. Но я все равно радовался этим урокам: они вносили хоть какое-то разнообразие в мои заполненные вынужденным бездельем дни.

Оставшись вдвоем, мы с Шутом без конца вчитывались в дневники Би. Шут пытался найти в ее сновидениях новые подсказки. Я же отчаянно хотел верить, что она до сих пор жива, хотя сама мысль о том, каково моей дочери в плену у этих безжалостных людей, была такой мучительной, что я не мог спать по ночам. Шут просил меня читать и обычный дневник Би, и я читал. Но не все. Не знаю, замечал ли он, что я пропускал абзацы и целые дни, которыми просто не мог поделиться ни с кем. Это было слишком больно. Если Шут и догадывался, то ничего не говорил. Думаю, он понимал, что я и так с трудом держу себя в руках.