Судьба убийцы

Двалия оставила на мне свое клеймо. Когда делалось холодно и сыро, у меня начинала ныть левая скула и иногда из левого глаза текли желтые слезы. Левое ухо превратилось в бесформенный комок. Я не могла спать на этом боку. Синяки по всему телу и ссадины от ошейника заживали медленно.

Но это все были заботы моего тела. А я сама просто ничего не хотела делать. Лежать бы и лежать в гамаке, в темноте под палубой. И чтобы Любимый, Янтарь и Шут отстали от меня. Всякий раз, когда я записывала сны или делала записи в обычном дневнике, я напоминала ему об этом своем желании. А он все равно несколько раз в день норовил разыскать меня. Если я лежала в гамаке, Янтарь устраивалась поблизости с шитьем. Несколько раз она оставляла для меня искусно вырезанные фигурки зверей, – наверное, их сделал Шут, отец писал о таком. Эти изделия ужасно притягивали меня, мне хотелось, чтобы они были мои, но я упрямо не прикасалась к ним. Я старалась не смотреть на Янтарь, однако всякий раз, когда наши взгляды встречались, ее удивительные глаза были полны сожаления и мольбы. Любимый всегда был со мной очень терпелив.

В глубине моей души тлел крохотный огонек неприязни к нему, и я старалась подкармливать это пламя, как только могла. Часто думала о том, как вышло, что он здесь, а отец – нет. Представляла, чем бы мы с отцом могли заниматься по пути домой. Мы бы беседовали с кораблем и смотрели на чаек. Он учил бы меня истории и географии Шести Герцогств и рассказывал об Удачном и Дождевых чащобах. Отец говорил бы со мной прямо и честно. Но его со мной больше не было, и всякий раз, когда я смотрела на изменчивого человека, пытавшегося заменить мне его, этот человек делался мне все отвратительнее.

Пер меньше церемонился со мной. Он заставлял меня вставать и есть за столом, а пока я ела, показывал, как вязать узлы. Эйсын уже начал вставать и нетвердой походкой слоняться по кораблю. Однажды он присоединился к нам за едой и так горячо благодарил меня, что я от смущения не могла поднять глаз. Его мать всегда улыбалась мне. Капитан Уинтроу подарил мне ожерелье с камнем, который светился в темноте, и кружку, в которой любой напиток по волшебству согревался.

– Тебе надо получше познакомиться с кораблем, пока есть такая возможность, – с упреком сказал мне в один из дней Пер. – Когда доведется тебе попасть на живой корабль? Да никогда, они скоро все превратятся в драконов. Будь здесь, пока можно!

Он был прав, конечно, но, стоило мне начать что-то делать, я так ужасно уставала… Как-то раз Пер настоял на том, чтобы показать мне, как лазить по выбленкам.

– Ну пожалуйста, Би. Всего пять выбленок вверх, просто чтобы почувствовать такелаж под ногами. Иди за мной, вот и все. Ставь ноги, куда я ставлю, и хватайся руками, как я.

Он не дал мне возможности отказаться. Поинтересовался, не страшно ли мне, и, как и когда-то с Капризулей, гордость не позволила мне сознаться, что я боюсь. И мы полезли вверх. И вверх. Гораздо выше чем на пять выбленок. На вершине мачты была маленькая площадка, огороженная сеткой. Пер помог мне забраться туда, и я с облегчением опустилась на корточки: там было не так страшно.

– Это воронье гнездо, – пояснил он. И лицо его сделалось грустным. – Правда, у меня-то больше нет вороны.

– Ты скучаешь по своему другу, да?

– По подруге. Ее зовут Пеструха. Она улетела в тот день за красной драконицей, да так и не вернулась. Может, теперь живет с драконами. Хеби ее просто очаровала. – Он помолчал. – Надеюсь, она жива. Раньше другие вороны клевали ее за то, что у нее было несколько белых перьев. Вдруг из-за сверкающих красных они ополчатся на нее еще больше?

– Жаль, что она улетела. Я бы с радостью познакомилась с вороной.

Пер вдруг сказал:

– Би, ты исцелила раны Эйсына. Почему же ты не залечишь свои?

Я отвернулась. Обидно было слышать, что это имеет для него значение, что он замечает шрамы на моем лице и запястьях. И хотя он совсем не обладал магией, Пер будто прочел мои мысли:

– Я не про то, как ты выглядишь, Би. Тебе же больно. Я вижу, как ты хромаешь. Как хватаешься за щеку, когда она ноет. Почему ты просто не исправишь то, что сломано?

– Это как-то неправильно, – ответила я, помолчав.

Не говорить же, что я не хотела делать это сама. Вот если бы отец был со мной, если бы он разгладил ладонями все шишки и шрамы на моем лице и сказал бы, насколько серьезно мне досталось… Почему мне ничего не остается, кроме как чинить себя самой? Потому что Янтарь здесь, а отца нет. Но ничего этого говорить было нельзя, поэтому я нашла другие слова:

– Отец не скрывал своих шрамов. У Риддла есть шрамы. У мамы оставались растяжки после каждого выношенного ребенка. Отец даже сказал, что шрамы отмечают мои победы. И просто взять и отменить все это… – Я коснулась своей разбитой щеки. Там, под кожей, кость треснула и прогнулась внутрь. – Я не буду отменять то, что они со мной сделали, Пер.

Он посмотрел на меня, наклонив голову. Потом вдруг стал расстегивать рубашку. Я в изумлении уставилась на него, а он расстегнул кружевной воротник и показал мне голую безволосую грудь.