Судьбы человеческие

Фанни была раздражена, разочарована — и имела на то основания. Во-первых, Клиффорд не счел нужным даже скрывать от нее, что он просит ее сопровождать его в Швейцарию только для того, чтобы нянчить его ребенка. Во-вторых, начиная с того ужасного дня авиакатастрофы Фанни была вынуждена принять на себя роль няньки для самого Клиффорда, и утешать его в горе и отчаянии, которые действительно были глубоки. В-третьих, она была вынуждена еще и выполнять его собственную работу, так как от тоски он запил и временами бывал не в силах принимать решения. А решения нужны были незамедлительно: в ближайшие пять месяцев должно было открыться отделение. Леонардос в Женеве, посвященное работам современных мастеров. Однако самих работ пока не было. Их предстояло выцарапать из рук беспечных обладателей за рюмкой спиртного, или купить по контракту, или выменять из художественных студий, а все это сулило долгие и скучные хлопоты, в особенности связанные с вопросами страховки; и это требовало великой ответственности в решениях: эту картину выбрать или ту? Именно эти решения приходилось брать на себя Фанни от имени Клиффорда. И она брала на себя ответственность, и принимала неплохие решения, и тянула этот воз; а вот теперь, когда он пришел, наконец, в себя, он не доверяет ей в простейшем вопросе — в составлении каталога вернисажа. Фанни была в ярости. И пусть он обнимает ее по ночам, пусть шепчет ей ласковые слова, она уже не могла на них реагировать.

— Ты самовлюбленный, скупой и тщеславный эгоист! — кричала ему Фанни, та самая Фанни, которая всегда была выдержанна и мягка. — Ты меня совсем не любишь!

— И не любил никогда, — парировал Клиффорд. — Думаю, мы устали друг от друга. Не лучше ли тебе уехать?

Это был неожиданный оборот для нее: без сомнения, то был конец их связи. Она собралась. Она надеялась, что он бросится за ней. Он и не подумал.

На следующее утро в газете появилась фотография Клиффорда в ночном клубе под руку с Труди Бэйерфут, кинозвездой и автором бестселлера. Фанни пожалела о содеянном и о своей самонадеянности; ведь она могла бы предположить об их связи, не однажды слыша телефонные звонки от Труди за последнюю неделю.

Другой разговор произошел там же в Женеве, в офисе Леонардос, в новом, холодном, мраморном особняке. Фанни сидела за своим рабочим столом и мысленно боролась с унижением и горем.

Вошел Клиффорд. Она понадеялась, что он вошел, чтобы извиниться.

— Вы все еще здесь? — холодно спросил он. — Я понял, что вы уезжаете.

Таким образом, Фанни потеряла не только любовника, но и работу, а также то, что Фанни принимала за любовь.

Ее новая последовательница и соперница, моложе ее, а следовательно, привлекательнее, согласилась на более низкое жалованье, имея более высокую степень выпускницы факультета Истории искусств. Она приехала еще до того, как Фанни покинула пределы Швейцарии. Фанни вынуждена была, к тому же, сама себя уволить (увольнение и принятие на работу входило в обязанности секретаря). Новую секретаршу звали Кэрол.

— Перспективы действительно так хороши, как говорится? — спросила у Фанни Кэрол.

— Я бы сказала, что перспективы действительно широкие, — уклончиво отвечала Фанни.

— Я буду иметь право сама принимать решения в вопросах искусства? — задала еще один вопрос Кэрол.

— Осмелюсь предположить, что может появиться такая возможность, — отвечала Фанни. Она в это время наблюдала, как рабочие монтировали подвеску для картины Джексона Поллока, которую от лица Клиффорда выторговывала для галереи Фанни. — Но я бы не советовала с этим торопиться, — добавила она.

Фанни уехала обратно к родителям в Сюррей. Она бросила все, что было у нее в это непродолжительное время — что? Любовь? Вряд ли! Скорее, любовно-деловое сотрудничество — итак, сотрудничество с Клиффордом. Все это было очень грустно, унизительно, больно. Что поделать: девушки, связывающие свою жизнь с искусством, должны быть готовы к лишениям. В том мире есть и деньги, и любовь, и красота; но все это лишь на вершине того мира. А на вершине — лишь мужчины. Да и где, укажите мне, мужчины не на вершине?

И еще один разговор, правда, в совсем иной стране.

— Ты не любишь меня, — упрекнул Саймон Корнбрук жену, как раз в то время, когда Фанни потеряла работу.

Выглядел он неважно: был бледен, его глаза за стеклами очков глядели с отчаянием. Да, Саймон — не красив, не высок и строен; но он умен, проницателен, добр и, как всякий обыкновенный муж, желает внимания и любви со стороны жены. Хелен с удивлением глядит на него: она не понимает, чего он хочет от нее теперь, когда она отдает все свои силы, все свое внимание маленькому Эдварду — и, тайком, памяти Нелл, которую она нянчит так же, как живого малого ребенка.

— Саймон! Конечно, я люблю тебя. Конечно! Ты ведь — отец Эдварда.

Да, это было не слишком тактично сказано. Но именно это она имела в виду.

— А Клиффорд — отец Нелл, я полагаю? — ядовито замечает Саймон.

Хелен вздыхает:

— Клиффорд — в другой стране, — напоминает она Саймону, — и, кроме того, мы с ним разведены. В чем дело, Саймон?