Судьбы и сердца

— Нет, ничего… — Галина усмехнулась. —

О том забудь. Раз хочешь, говори.

Но грусть твоя не поздно ли проснулась?

Ведь тут не год, а вроде б целых три…

И чуть в сердцах не обронила фразу:

«Ты все о ней… О трудном, о своем…

А вот не вспомнил, не спросил ни разу:

А что же я? Как мы-то здесь живем?»

И, будто в мысли заглянув Галины,

Понуря взгляд, Андрей проговорил:

— Небось считаешь, что тебя и сына

Я позабыл? А я не позабыл.

Я вижу вас. Но ты о том не знаешь.

Ну хочешь, вот скажу тебе сейчас,

Где ты с Сережкой вечером гуляешь?

В том сквере, где палатка «Хлебный квас».

Сказать по правде, мне ужасно стыдно,

Таясь, вот так за вами наблюдать.

Молчи. Я знаю, как тебе обидно.

И знаю все, что можешь ты оказать!

Я много думал… Трудно нам, не спорю.

И все же я решил тебя спросить:

Скажи, могла б ты, пересилив горе,

Вдруг разом все мне тяжкое простить?

Нет, я совсем не тороплю решенья.

Но помни: та не новая жена!

Что было там? Ошибка… Увлеченье…

— Предательство! — Отрезала она.

Негромкий голос будто слит из стали.

Андрей в глаза ей быстро посмотрел,

А в них такие молнии сверкали,

Что он, смутясь, на миг оторопел.

— Ты был на фронте, шел сквозь пламя боя.

Ответь же: кем считался там у вас

Боец, который, оробев душою,

Мог бросить друга в самый трудный час?

А разве час мой легче был в ту пору?

Недели две, как сняли бинт с лица,

И… будем откровенны до конца…

Мой «стан чудесный» превращался в гору…

С таким лицом куда мне было деться?

Но верилось: он любит… Ничего!

И чтоб в трюмо напрасно не смотреться,

Я закрывала попросту его.

И дождалась… Но говорить про это

Нет, право, ни желания, ни сил.

Припомни сам то «радостное» лето!

И вспомни только, как ты поступил…

Нет, я тебя, Андрей, не упрекаю.

Зачем упрек? Да в нем ли суть сейчас?!

Ошибка? Я ошибки понимаю,

Но тут все было хуже во сто раз!

Речь шла не просто про меня с тобою

И не про то, кто жестче, кто нежней

Нас было трое, слышишь, Громов, трое!

И третьему ты был всего нужней!

Не ты встречал тогда его с цветами,

А Варя… друг, сердечная душа!

Не ты сидел бессонными ночами,

Склонившись над кроваткой малыша.

Порой хворал он… Тронешь ночью темя,

Оно огонь… Губешки шепчут: «Пить!»

А ты, быть может, с кем-то в это время…

Да нет, чего уж… Хватит говорить!

И что за толк, что ты на нас порою

Глядишь, былое вспоминая вновь.

Без громких фраз, пойми хоть раз душою,

Ты сам все предал: сына и любовь!

Такому трудно отыскать забвенье,

Вчера ли то случилось иль давно.

Любовь хрупка. И после оскорбленья

Пусть и жива — не та уж все равно!

Тебе сегодня худо. Понимаю.

Не потому ль ты и пришел сюда?

А если бы, скажи мне, та, другая,

Была б добрей и лучше, что тогда?

Постой, не спорь! Резка я, может статься,

Могу же я хоть раз такою быть!

Ведь ты пришел в нелегком разобраться,

Пришел узнать, смогу ли я простить?!

У женщин не всегда хватает силы

Быть твердыми. Поверь мне, я не лгу.

Что ж, за себя б я, может, и простила,

Но за него не в силах, не могу!

К чему смягчать? Не хмурься и послушай.

Пойми хотя бы сердцем наконец:

Предатель-муж почти не муж, Андрюша!

Отец-предатель вовсе не отец!

Глава XII РЕШАЙ, ГАЛИНА!

Пять лет недавно минуло Сережке.

Он в той счастливой, боевой поре,

Когда любая палка во дворе

Легко летит то в птицу, то в окошко.

Над ним шумят седые тополя,

Сияет солнце что ни день щедрее,

По-майски улыбается земля,

Задорною травою зеленея.

В углу двора, где тает бурый снег

И прячется последняя прохлада,

Большой ручей, звеня, берет разбег

И мчит к воротам пенистым каскадом,

И здесь с Алешкой, лучшим из друзей,

Борясь с волной и свистом урагана,

На время превращается Сергей

Из пацана в лихого капитана.

Пусть не фуражку носит голова,

Не бескозырку с надписью «Грозящий»,

А просто шлем, и то не настоящий,

С полоской букв: «Вечерняя Москва».

Не в этом суть, а в том, что «храбрый флот»,

Не раз бывавший в гибельных сраженьях,

Идет сейчас отважно на сближенье

С «врагом», что в страхе замер у ворот.

Но в миг, когда раздался первый выстрел

И в воду рухнул «вражеский матрос»,

Алешка вдруг задумчиво присвистнул

И, посмотрев направо, произнес:

— Гляди, Сережка, за соседним домом,

Там, где забор… Да вон же, позади.

Опять стоит тот дядька незнакомый.

К тебе небось. Поди же, посмотри.

Через плечо приятельское глядя,

Сергей сказал с суровым холодком:

— То папа мой, а никакой не дядя,

И я уж с ним давным-давно знаком.

Потом медаль потрогал на груди,

Поправил на нос сползшую газету

И звонко крикнул: — Папа, заходи!

Иди, не бойся! Мамы дома нету!

Отец взглянул на сына, улыбнувшись,

На миг, примерясь, посмотрел во двор,

Потом, вдруг по-мальчишески пригнувшись,

Одним прыжком преодолел забор.

И, сидя на скамейке возле сына,

Он жадно гладил плечи малыша

И повторял: — Да ты совсем мужчина!

Орел! Герой! Матросская душа!

Потом умолк. И, с тона разом сбившись,

Притиснул к сердцу: — Ах ты, мой матрос!.. —

«Матрос» же вдруг спросил, освободившись:

— А ты принес? — Ну как же… вот… принес!

И развернул упрятанный в бумагу

Большой зеленый парусный фрегат.

Он лихо мчался под пунцовым флагом.

— Ну как, ты рад? — И сын ответил: — Рад!

Затем, спросив о мощи урагана,

Сережка вдруг, смутившись, замолчал.

И, проследив за взором мальчугана,