Судьбы крутые повороты

«Ну и вреднющая же ты, уродина. Сроду бы тебе не выйти замуж!..» — мысленно послал я ей вдогонку, хотя знал, что если еще раз придется задавать ей тот же вопрос, то будет у меня на лице и доброе выражение и улыбка. «Ничего, потерпим… Сережа спешить не любит, вот когда обустроится, то сразу и напишет», — успокаивал я себя.

Отец, встретив как-то Ольгину мать в проулке, поздоровался и спросил: не соскакивает ли с топорища колун. На что Аксинья, не зная и не ведая о нашей тревоге ожидания письма, виновато ответила:

— Спасибо, Петрович, колун сидит как влитой. Вот собираюсь зайти к тебе, чтобы топор поточил, да все боюсь. Уж больно ты занятой, тащишь свою соху по борозде от зари до зари. Ольга-дура дала Трубичихе топор сушняк порубить, а их Мишка, паларыч его расшиби, принялся им рубить доску с гвоздями, да так изнахратил острину топора, что она вся в выбоинах, даже хворост не рубит.

И отец, который, как и мама, выдерживал осторожную тактику, стремясь не проговориться, спокойно отвечал:

— Ладно, приноси, я пропущу его на точиле, да так, что ты его и не узнаешь. Да только Трубичихе не давайте, пора бы и свой топор купить.

Но не знали мы, что вопросами о письме Ольгу Сучкову терзает и Мишка. Он всячески заискивал перед почтальоншей и даже попросил у нее альбом, в котором написал красивым почерком несколько стишков о любви, потом крепко приклеил пасхальную и рождественские открытки, на которых красовались златокудрая голубоглазая, вся в шелке и кружевах девица и ее ухажер-красавец с усиками, с черными, как смоль, волосами, расчесанными на пробор, и карими цыганскими глазами. Два листа альбома Мишка загнул в уголке и подписал «секрет». Уж что он там написал, какой секрет затаил — я не знал.

Толику и Петьке мама строго запретила обращаться к Ольге. Она боялась, что те по-малолетству выболтают то, чего ей знать не положено. Тактика… мамина тактика срабатывала. Дети должны были ее придерживаться. В этом у нее не было сомнения.

На исходе второй недели после отъезда Сережи, Мишка, пожаловавшись на живот, отпросился у классного руководителя и, запыхавшись, прибежал домой взволнованный, с красным лицом.

— Ты понимаешь, мама, вперлась в класс чуть лине посреди урока, раза четыре открывала дверь и все подавала мне какие-то знаки…

— Кто?

— Да эта, рябая. Она теперь заездит меня со своей просьбой.

— С какой просьбой? — не понимала мама.

— Да вот, два альбома притаранила и в каждом по полпуду.

— Какие альбомы? — ничего не понимала мама.

— Для своих почтовых начальниц. Говорит, что от них все зависит, — с этими словами Мишка сердито бухнул на стол два огромных тяжелых альбома с твердыми клеенчатыми обложками. — Она чё думает, что мне больше нечем заниматься, как писать ей тухлые любовные стишки и тратить последние деньжонки на дорогие открытки?!

Мама с недоумением посмотрела на него, и тогда Мишка с гордостью положил на стол письмо от Сережи. Конверт был заклеен. Мама погладила шершавой рукой сына по голове.

— Молодец, не распечатал.

И тут на наше счастье мамина «тактика» сработала. Все младшие оказались на месте. Зина в горенке наряжала деревянную куклу в платьице, которое сшила мама из цветных лоскутков старого, уже изношенного платья, а Толик и Петька только что вернулись с огорода, где, вооружившись осиновыми дрынами, с криками и угрозами гоняли двух телят.

А Мишка, потеряв терпение, просил:

— Ну, читай же, читай!

И мама, оглянувшись на малышей, на секунду задумалась, но тут губы ее дрогнули, и она начала читать: