Судьбы крутые повороты

Я вошел в горенку и замер: широко расставив ноги, отец стоял в какой-то непривычной позе и, опустив голову, исподлобья смотрел на меня. По спине у меня пробежал мороз. Мама кинулась мне на выручку, но он властно отстранил ее.

— Снимай штаны!

Я стоял неподвижно и дрожал как осиновый лист. Губы мои силились что-то пролепетать, а глаза с мольбой смотрели снизу вверх на помрачневшего отца. И на этот раз отцовская рука с ремнем дважды поднялась к потолку и дважды хлестко опустилась к его коленям, между которыми было зажато мое тело.

После этой науки с курением я покончил на долгие годы. Даже тогда, когда ровесники поддразнивали, обзывали трусом и, подсовывая папиросу, уговаривали «зобнуть» хоть раз, только «в затяг». Мирясь со словами «трус» и другими подобными из деревенского жаргона, я все же не решался «зобнуть» не только «в затяг», но даже подержать во рту не зажженную папиросу. Власть отца, его авторитет в семье, мое преклонение перед ним и нежная любовь были могущественной охраной моего детства. Я во всем хотел походить на отца. Мне даже нравился запах пота отцовских рубашек, который был перемешан со смолистым душком сосновых опилок и стружек. Втайне иногда, лежа на покосе рядом с ним, я думал: «Вырасту большой — мои рубашки будут пахнуть также»…

О строгости моего отца знал и Санек. Поэтому он, как и мы с Мишкой, выскочил из-за стола и со страхом ожидал, что будет дальше.

— У кого печать? — тихо спросил отец, но в этой его сдержанности угадывался гнев.

Мы все трое растерянно молчали.

— Я спрашиваю — у кого печать?!

Отец сделал шаг к столу и остановил взгляд на Мишке, к щекам которого прихлынула кровь. В конце концов он достал из кармана штанов печать и положил на стол. Отец покрутил ее в руках, хмыкнул и кивнул нам с Мишкой головой, показывая на дверь:

— Домой!

Улицу отец переходил быстро, словно куда-то опаздывал. До самого крыльца даже не повернул в нашу сторону голову, словно нас, еле успевающих за его широким и быстрым шагом, рядом с ним и не было.

Расспросы и допросы начались дома, у стола, на котором лежал толстенный том «Истории гражданской войны». Раскрытый на страницах, где мои отпечатки получились особенно четко, как на хороших справках.

У окна поодаль стоял Сережа, бросавший злые взгляды то на меня, то на Мишку. Он пока еще не мог понять, кто из нас изгадил его книгу, которую он так берег.

— Ты?! — в упор спросил отец, остановив на мне взгляд и пальцем показывая на книгу.

— Я…

— Где взял печать? — последовал следующий вопрос.

— Нашел.

— Где?

— Под качелями… — жалобно ответил я, тут же по голосу отца прикидывая: будет ли он вытаскивать из брюк ремень.

— Под какими качелями? Рассказывай…

Отец уже успокоился, закурив самокрутку.

Всхлипывая, я начал подробно рассказывать о находке.

Солнце уже садилось за старые разлапистые ветлы, что росли в низине на берегу речки за нашим дальним огородом. Через раскрытое окно было видно, как мама доила корову. Тугие напористые струи молока так и выговаривали: «Вжак-вжик, вжак-вжик…» Бабка Настя гоняла в огуречнике соседских кур, истошно ругаясь так, чтоб ее угрозы слышала тетка Фекла, вдова, у которой, сколько я помню, не было ни пилы, ни порядочного топора. Мои младшие братья-погодки Толик и Петя, забравшись на самую стреху сарая, слегка приспустив штаны, пускали оттуда пламеневшие на закатном солнце струйки: соревновались — чья ляжет на землю дальше. Они повторяли мое и Мишкино раннее детство. Когда-то и мы занимались этим ребячьим спортом, в котором мне ни разу не пришлось одержать верх.

Мама, как я понял, о печати пока ничего не знала, отец не хотел ее расстраивать; он вообще всегда оберегал ее от тяжелых работ и излишних волнений.

Отец стал листать книгу, время от времени бросая такой взгляд, от которого душа у меня уходила в пятки. Стояла печать и на полях глянцевого листа с портретом Буденного.

— Да за такое дело запороть мало!.. — сквозь зубы проговорил отец и, захлопнув книгу, крикнул:

— Мишка!.. Сюда!..

Затаившийся на кухне, Мишка словно ждал этой команды. Вбежав в горенку, он как вкопанный остановился перед отцом.

— Что, папань?

Отец постучал когда-то разрубленным и криво сросшимся ногтем указательного пальца по красному переплету книги, вначале строго посмотрел на меня, потом на Мишку.

— Чтоб об этих нашлепках никто не знал: ни мать, ни бабка, ни дружки-ребятишки! Не дай Бог, проведает кто из соседей. Меня из-за ваших проделок загонят туда, куда Макар телят не гонял. Понятно?!

— Понятно, — прошептали мы с Мишкой.

Отец встал, достал с полатей на кухне кусок старой, по краям изжеванной теленком клеенки, и завернул в нее книгу.

На душе у меня отлегло: настрой у отца, кажется, был миролюбивый, хотя и чувствовалось, что на душе у него тревожно. Шутка ли дело — в кармане лежит казенная печать, за которую можно угодить и в тюрьму.

Он протянул Мишке завернутую в клеенку книгу и, печатая каждое слово, проговорил:

— Хорошенько спрячь на потолке, под прошлогодний табак. Знаешь куда? Я сам туда не подлезу.