Судьбы таинственны веленья… Философские категории в публицистике славянофилов

Как же совершается этот переход? От подражательности и фантазии «итальянско-французской» Пушкин приходит к сознательному следованию традициям и приемам Байрона, в котором также отразился «голос века». Этот переход, следовательно, также пока еще функционален. Роль романтического поэта вообще связана еще тесно с ролью последователя Байрона. Но постепенно эти роли расходятся. Но тогда отпадает необходимость в любом подражании, в любом следовании.

Пушкин постепенно обретает самого себя. В его поэзии появляются черты, присущие народной поэзии и отражающие народную жизнь. Это переход к освобождению от игры, от роли. Дело в том, что роль поэта в данном случае, в данное время совпадает с его предназначением. Роль может быть случайной или сущностной, минутной или длительной. Предназначение же связано со всей жизнью поэта. Это категория субстанциональная. В «Обозрении» 1829 г. Киреевский разбирает творчество Д. Веневитинова и говорит, между прочим, что Веневитинов «был рожден еще более для философии, нежели для поэзии».

Слово «рожден» легко истолковать как подтверждение того, что публицист сознательно противопоставлял роль и предназначение в поэзии. Однако на самом деле все сложнее. Киреевский все же не только разделял, но и связывал два этих начала. Веневитинов был рожден, т. е. предназначен для философии. Но это его предназначение уже есть его истинная роль в литературе, роль поэта-философа, мыслителя. Веневитинов попытался соединить рациональное и сердечное, т. е. добиться того же, к чему стремился и сам Киреевский. «Созвучие ума и сердца и было отличительным характером его (Веневитинова. – В. Г.) духа, и самая фантазия его была более музыкою мыслей и чувств, нежели игрою воображения… Прозаические сочинения его, которые печатаются… еще подтвердят все сказанное мною». Однако смерть Веневитинова, так и не выполнившего своего предназначения, не останавливает всеобщего развития и не мешает свершиться предназначенному. «Но что должен был совершить Веневитинов, чему помешала его ранняя кончина, то свершится само собою, хотя, может быть, не так скоро, не так прекрасно. Нам необходима философия: все развитие нашего ума требует ее. Ею одною живет и дышит наша поэзия; она одна может дать душу и целость нашим младенствующим наукам, и самая жизнь наша, может быть, займет от нее изящество стройности». Поразительно здесь признание, что даже смерть Веневитинова не может помешать выполнению его предназначения, что оно лишь «задержится» и ослабится, но тем не менее осуществится. Как объяснить этот парадокс: предназначение как бы отделяется от личности, существует и реализуется вне ее? Киреевский ведь прямо указывает, что оно исполнится «само собою». Но сам автор не видит в своих словах никакого противоречия. С одной стороны, сама ранняя кончина Веневитинова могла быть заложена в его судьбе и связана с его предназначением. С другой стороны, его наследие, все, сделанное им, становится частью народной культуры, нуждающейся в развитии.

В словах Киреевского столько же наивной веры в народ, в движение русской словесности, сколько и трезвого расчета, понимания сверхличностного характера истории. Судьба Веневитинова, его предназначение были тесно связаны с судьбой России. Функциональное («ролевое») совершенствование под силу каждому. Предназначение выпадает на долю только гению, только избраннику, – будь то личность или народ.

Балансирование между категориями роли и предназначения позволило Киреевскому более объективно, чем современные ему критики, взглянуть на Пушкина. Киреевский прослеживает, как Пушкин, отходя от ролевых установок, приходит к постижению самого себя и, выражая век, невольно выполняет свое предназначение художника. Так действует архетип «выбора судьбы».

Для эстетики Киреевского значим и другой важный архетип, также повлиявший на его понимание роли и предназначения, архетип, определивший эстетические поиски и решения Киреевского – уже не только как критика, но и как самобытного художника. В неоконченной повести И. Киреевского «Остров» мы находим архетип золотого века.

На первый взгляд он находился на периферии творческого сознания Ивана Киреевского. Но так ли это? Если исходить из того, что до нас дошло всего четыре прозаических фрагмента Киреевского, причем всего два из них завершенных, мы можем согласиться. Но если рассматривать мифологему золотого века в связи с философскими интересами Киреевского, если искать следы этой мифологемы в его публицистике и критике, то окажется, что мотив золотого века – пусть и опосредованно – прослеживается в большинстве его статей. Попробуем понять способы и приемы представления этой мифологемы в его творчестве.