Судьбы в режиме танго

— Володя, — обратился старик к мальчику. — Ты всё-таки не увлекайся только джазом. Во-первых, свою независимость мне показывать не надо. Мы в твои годы, в условиях столыпинской реакции, стояли на ногах так, что ты бы не выдержал. Говорю серьёзно. Кроме того, Дмитрий Дмитриевич задолго до твоего рождения думал о джазовых веяниях. Может быть, музыковеды об этом напишут по-другому и пренебрегут моими свидетельствами современника. Ладно, я не обижусь… Скольким людям на моих глазах плевали в душу хоть сверху… А могли и сбоку. Свою совесть успокаивали тем, что вот эти вещи им как будто не нравились. Ладно, я об ином. Вот, посмотри и ты, и Ирочка.

Анатолий Семёнович Субботовский, доктор физико-математических наук (ну, Тевликом его называть уже возраст не позволяет!), поднял с небольшой этажерки книгу и переложил её на стол.

Девушка сразу всмотрелась в портрет представительного военного на обложке. Ниже этого портрета красовалась надпись: «Комкор Николай Лутонин».

— Я мог бы рассказать, — продолжал Субботовский, — какую школу этот человек прошёл на питерском дне до того, как вовремя заработать и уехать в деревню. А потом он вообще присоединился к столыпинским переселенцам, были такие. И уехал подальше Байкала. Тогда ведь тоже были переселенцы, не только каторжники. Осваивали Сибирь на тех же основаниях, что начали сейчас… Ладно, после… Того, что сложилось при Сталине… В общем, Коля мне долго оттуда писал. Конечно, редко. Но мой папа и ваш прадед эти письма так внимательно воспринимал… Болел душой за парня! Мы же его и кормили, и ночевал он в моей комнате. А главное, я ему давал читать хоть того же Тургенева — и он тогда осознал, что книга помогает ориентироваться в человеческих душах. Без этого, возможно, он бы и получил свои нашивки. И в наше время, и тем более в Первую мировую… Но в этой книге написано, как он убедил целую казачью сотню оставить нежно любимого ею атамана Семёнова! Даже если преувеличено, то не очень! Меня вот он тоже расположил… Я бы в пятнадцать лет за него… Хоть в больницу с множеством переломов!

— Тургенев… — протянул Володя.

— Только не говори, что от него скука! Ладно? Люди глупы, если не могут вовремя отбросить трафареты. О Тургеневе — лучше отбросить. Поверь, это — глубокий ум. Я вижу, тебя интересует, как он воздействовал на душу без школьных программ. А вот догадайся сам!

— Дед, ты всё-таки стихи никогда не писал? — поинтересовалась Ирочка.

— Мои таланты проявились… где? Вообще, извини, тебе бы наряду с учёбой бухгалтером поработать в отцовском предприятии, готовом всё время вылететь в трубу! По волчьим законам капитализма… Хорошо, если ты вовремя разберёшься, готова ты учить детей или же делать фундаментальную науку! — Видимо,

Анатолий Семёнович, говоря это, уже немного устал. Во всяком случае, после этой реплики он сел.

— Дед, по-моему, главное — любить детей, — отозвалась Ирочка. — Иначе никакой тупик не распадётся.

Пауза. (Володя, кстати, слушал сестру очень внимательно.)

— Знаешь, милая моя внучка… У тебя, конечно, упорство не только от меня. И даже не от твоего папы с его орденами… У такого деда, как Дмитрий Кузьмич, тоже можно научиться не только игре в шахматы на генеральской пенсии… Ладно, я с ним на его даче ещё сражусь… Только ты мне скажи… Когда ученик на уроке тебе заявит гадость в глаза, ты с ним скандал затеешь или продолжишь урок?

— Отвечу как можно взвешеннее. Потом продолжу.

— Правильно. А почему? А потому, что парень хочет сорвать урок. А учительница взлетит нервами. И пойдёт у хулигана на поводу, ничего не осознав. А хулигану только это и требуется. Ты с однокурсницами своими поговори… Чтобы убивали в себе истеричек. А то — никакой учёбы!

— Дед, — протянул Володя. — Знаешь, ты как будто сейчас пересказываешь собственную жизнь. Чувство такое.

— Это потому, что дети подчиняются не книгам. Чтобы работать учителем до семнадцатого года, я должен был… Видимо, всё-таки пришлось бы креститься. А когда при советской власти я пришёл в единую трудовую школу… Моё происхождение ребята там иногда поминали! Причём на уроках. Только вот потом извинялись. Я этого добился. В одних дворах росли, как-никак! Ну, если учесть, что я был и санитаром в германскую войну… Как Вертинский, я знаю. Мой папа не хотел, чтобы я из-за этого бросал студенчество. Но я бросил. Хотя бы и на время. И вам советую не бояться трудностей. И опасностей.

— Дед, — вдруг отозвалась Ирина. — А как, по-твоему, вот этот… Лутонин? Ты бы мог его встретить среди раненых?

— (Пауза). Георгиевский крест или даже побольше одного парень заработал не в тылу. До германской войны он довольно долго бродяжничал по стране. Потом был добровольцем, их тогда называли охотниками. А когда он стал большевиком, его из-за наград и ран солдаты слушали, как соловья. И потом, в Сибири и на Дальнем Востоке, ему, очевидно, тоже верили…

— А нам будут верить?..