Судья

Катя полетела через всю комнату. Шваркнулась головой о стену (хорошо приложилась, надо сказать) и запнулась о кресло. Минуту сидела на роскошном ковре, опершись на руки. Смотрела на меня дикими-дикими глазищами. Волосы пали ей на лоб, как у висельника. Верхняя губа разбита, из уголка рта тоненькой струйкой текла кровь. Для Кати мир открылся с новой стороны. Она не знала, что такое боль. Поэтому с такой легкостью предала Таню.

Конечно, Катя была права. За неделю я ни черта не успел. Хотя начал сразу же. Во мне проснулась жажда реванша. Пришлось месяц побегать, вымаливать, лгать в глаза, обзванивая всех знакомых и полузнакомых. Победа! Старый друг с юридического устроил судебным приставом. Через две недели я со злобной ухмылкой бросил перед Катей на стол аванс. Она вздрогнула. Но промолчала.

Победа оказалась Пирровой. Каждый божий день я стоял столбом у стены в зале районного суда. Столько подонков, воров, насильников, убийц я в жизни не видел. Ответственность за порядок в суде давила. Домой я заявлялся либо трезвый и злой, либо пьяный, и тоже злой.

В грязной обуви ходил по комнатам.

— Катя, где ты? — орал я, сжимая кулаки. — Три-четыре-пять, я иду искать!

Катя обычно с истошным визгом вскакивала с дивана и бежала в спальню, пытаясь запереться. Я ногой толкал дверь, та со стуком хлопалась о стену. Катя забивалась в угол и, заламывая красивые руки, умоляла не бить ее.

Мне было жаль Катю, с ее утраченной юностью и разбитыми мечтами. Но она заслужила. Я помнил, как мы оба поступили с Таней. Себя я презирал и ненавидел. Наказать же не мог. Жизнь накажет, спокойно думал я. Жизнь — лучший Судья. Неумолимый, жестокий, справедливый. Всем воздает по заслугам.

Вставляю ключ в замок. Поворачиваю. Вваливаюсь за порог.

— Катя, где ты, любимая? — ору я пьяным голосом. Снимаю куртку.

Закатав рукава рубашки, обхожу квартиру. Кухня, ванная, гостиная, спальня. Открываю двери, щелкаю выключателями. Нигде нет и тени моей горячо любимой жены.

— Три-четыре-пять, — бормочу я, озираясь в гостиной.

Отворяясь, скрипнула зеркальная дверца гардероба. Я обернулся. Успел ухватить взором свое одутловатое, безумное лицо с болезненно горящими глазами.

Под занавесом из платьев и мехов сжалась Катя.

— Нет, Паша, пожалуйста, не надо…

— Сейчас, тварь, — шептал я, разгребая ворох платьев. Некоторые с вешалками срывало с перекладины, я отбрасывал их прочь. Шуба из песца, куплена на Новый Год. Катя три часа вертелась у зеркала в магазине, чуть не кончила от восторга. Красное вечернее платье с подкладкой, надевала, когда к Чернышевым ходили. Я пролил фужер шампанского ей на грудь.

Ослепительно белое, сверкающее свадебное платье в хрустящей целлофановой упаковке. Я сжал его в руках. Воздух в комнате остыл на пару градусов. Я смотрел на платье, черт его дери, и сердце в груди остановилось. Платье выглядело таким новым, белым, чистым. Как снег в начале ноября. Словно его никогда не надевали. Словно мы поженились вчера, и все — любовь, смех друзей, счастье — было вчера. И сейчас мы проснемся, обнимем друг друга и звон бокалов, острый, пряный запах жимолости, марш Мендельсона, и Катя в этом самом платье, с откинутой на лоб вуалеткой, смеется, юная и счастливая. Поворачивается спиной к гостям, сжимая в руке букетик незабудок. Смеется: „Кого-то я сегодня доста-а-а-ну-у!“. На миг ловит мой взгляд. Улыбается тщеславной улыбкой, взгляд становится лучистым. Бросает букетик через голову. Цветы на миг зависают в воздухе, насыщенном запахами лета и сирени, перелетают через гостей. Букетик приземляется „парашютиком“ в руки… Тани Антиповой…

…и мы идем рука об руку, у обоих ладони потные, мимо гостей, друзей, родителей с торжественными лицами. Сотрудница загса говорит с фальшивой улыбкой: „Дорогие Павел и Катерина… Клянетесь ли вы любить и поддерживать друг друга… в горе и в радости?“

Меня охватило отвращение, я отшвырнул платье. Заглянул в шкаф. Затравленные, звериные глаза Кати таращились на меня. Через белое свадебное платье явственней проступал весь мрак и ужас нынешнего положения. Тем сильнее сжимались кулаки, клокотала, подступая к горлу, черная ярость.

— Тварь, — сказал я. — Ты исковеркала мне жизнь!

Катя вжалась в стенку гардероба. Я схватил ее за волосы, вытащил из шкафа и швырнул через гостиную. Катя упала на ковер между креслом и диваном. Вскрикнула. Я шагнул к ней. Катя отползла к батарее, одной рукой схватилась за занавеску с вышитыми лебедями. Выставила вперед ладонь.

— Погоди, Павел, погоди… Я должна кое-что сказать.

Я неумолимо шагал вперед. Ее глаза расширились, наполнившись непонятным ужасом. Катя облизала губы.

— Паша, пожалуйста, выслушай меня.

Отчаянная мольба в ее голосе заставила меня остановиться с поднятой рукой.

— Ну? Живее! Раньше начнем — раньше закончим.

— Я беременна. Пожалуйста, Паша, не трогай моего ребенка, мне ТАК СТРАШНО!

Я опустил кулак.

— Лжешь.

— Да нет же, идиот! — закричала она. — Негодяй! Ненавижу тебя! — она спрятала лицо в ладонях.

Я стоял рядом, как вылезший из пруда мокрый пес.

Катя убрала руки от лица. Глаза сухие.