Судья

В углу — Юра. В висящих мешком белых одеждах… Лицо печально, в его (моих) глазах светится мудрость, которой у меня отродясь не было. На ум вдруг пришло далекое: „О чем молчал отец, то высказывает сын; и часто я находил, что сын есть обнаженная тайна отца“.

— Тебе не нашли другой одежды?

Юра печально, по-взрослому улыбается. Злой улыбкой.

„В Царстве Мертвых не взрослеют. Не знал?“

— Прости, — говорю я. Набрав в грудь воздуха, наклоняюсь и впиваюсь губами в губы Даши Воронцовой, которые холодны и сухи, горько-солоноваты. Она не дышит. Странное ощущение: будто целуешь пылесос. В нос бьет букет тошнотворных и сладких запахов. Ужас и восхищение, пронзительный экстаз. Дрожь проходит по телу, колени подгибаются. Я припал к мертвому источнику, прижался лбом к холодному могильному камню. Черви проникли мне в рот, в ноздри набилась земля. Душная тьма. Колени и локти упираются в твердое дерево. Грудь стиснута невидимым пространством, что лишь кажется. Головокружение. Выпустите меня отсюда! Бьюсь в четырех стенах. Пойман! Жалкая птица ломает крылья!

И последнее воспоминание, оно же первое: лето 77-го, мне пять лет, в автобусе мчимся к Черному морю. Мама в летнем платье, держит за руку, улыбается. На два голоса поем: „Катится, катится, голубой вагон…“ Орет радио: „Все, что в жизни есть у меня…“ И окно открыто, и теплый ветерок врывается в салон (а в меня врывается чье-то дыхание, горячее и смрадное). Мы едем к морю, да, к морю, к новой, лучшей доле! Мчимся в автобусе, обгоняя смерть, смерть, смерть!

Как утопающий, я вынырнул в реальность, выпрямился, начал жадно хватать ртом смрадный воздух. Взглянул на лицо девушки, такое мертвое и неподвижное. В ужасе от сотворенного мною безумия отшатнулся, бессознательно стряхивая с одежд прах.

— Что вы здесь делаете?

Вздрогнув, я развернулся. Мать, пошатываясь, стояла в проходе. Взгляд недоумевающий. С губ чуть не сорвался безумный вопрос: „Вы боитесь, что я украду вашу дочь?“

— Автобус приехал, — сказал я с виноватой улыбкой, и проскользнул мимо нее. Вниз по ступенькам, через ворота, через семь кругов Ада к машине.

Щелкая, распахивается дверца. В помутнении кажется, в салоне никого, дверца открывается сама по себе.

Задыхаясь, впрыгиваю на заднее сиденье. Руслан перегибается через спинку кресла. На лице — испуг и торжество.

— Все в порядке?

— Трогай! — я откидываюсь на сиденье, расстегивая ворот белой рубашки.

На губах таял вкус ее губ. Я после долго еще помнил: рот и ноздри забиты горькой землей.

Через два квартала скрутило от боли. Я заорал и свалился на пол. Ноги ниже колен, руки до локтей, кости черепа ломало. Меня сунули в камнедробилку. Перед глазами пылали огненные круги, будто бросили камень в озеро жидкого огня.

— Черт! — Руслан выворачивал руль, как капитан угодившего в шторм корабля. Несмотря на мягкий ход „мерса“, меня швыряло по полу. Приступ длился десять минут, казавшихся столетиями. Мука была нестерпимой, как боль роженицы. В конце концов я остался на полу — не было сил встать. Дыхание давалось с трудом. Вместе со мной под сиденьями валялись потрепанные порножурналы.

Нас останавливал постовой, и я понял — выезжаем из города.

Закрыв глаза, слушал голоса.

— Что с ним?

— Перепил. С поминок возвращаемся.

— Ясно. Не сажайте его за руль.

— Конечно.

— Езжайте с богом.

— Благодарю за службу.

На даче я двое суток просидел над ведром. Каждые десять минут сгибался пополам, блевал с кровью. Блевотина кроваво-красная с черными нитями, похожими на рыбьи хребты, остро пахнущая кислотой. От блевотины шел пар.

Наутро за окном заурчал мотор, зашептали колеса. Руслан и Андрей сидели на кухне, пили водку, переговаривались. Я, благословение Господу, впал в беспамятство.

Проснулся серым холодным утром, за стеклом ревел ветер, ливень хлестал землю.

Встал, в теле слабость.

Кое-как натянул серые джинсы и чистую синюю футболку.

Руслан с Андреем хохотали за столом, уставленном яствами.

— Проснулся, — Андрей усмехнулся, оглядывая презрительным взглядом.

Руслан налил в стакан „Абсолют“.

— Выпей.

Я взял стакан, взглянул на Руслана. Хмуро оглядел комнату. Большое панорамное окно выходило на английскую зеленую лужайку, розовый сад, и вдали — темно-свинцовое озеро.

В углу горел камин. Поленья трещали, как кости ревматика.

Я поставил стакан на стол. Пал на колени посреди гостиной и вдруг, неожиданно для себя, друзей и, наверное, Господа Бога, забормотал:

— Отче наш, сущий на небесах, — наморщил лоб, как ребенок, забывший урок. — Отче наш…

Руслан и Андрей переглянулись.

— Тронулся, — закивал Андрей. Руслан отмахнулся.

— Подожди.

Я понял: что-то не так.

Вернулся в спальню. Подошел к окну. Вгляделся в мир: пристально, напряженно. В конце концов разглядел внизу две маленькие согбенные фигурки. Женщина с мальчиком рука об руку брели под ливнем. Шли по аллее цветов.

Я вдавился лицом в стекло. Ошибки быть не могло: Таня и Паша, мой второй сын. Живой сын. Юра погиб, тот был от Кати, она тоже погибла, а этот выжил, и Таня жива, потому что рядом не было меня.

Я отпрянул от окна. Бросился на колени. И вдруг чужим, громким голосом быстро и четко сказал: