Судный день

Выпрямившись и откинув голову, Тимур еще раз потребовал ответа, но, не дождавшись, резко поднялся с трона и, источая гнев и ужас, стал медленно приближаться к сыну. Мираншах стоял, равнодушный к своей судьбе и ко всему на свете не поднимая глаз от земли и чувствуя, что сейчас что-то случится.

- Братья твои Шахрух и Омар Мирза, собрав вокруг себя ученых и поэтов, постигают науки и даже изучают ересь, чтобы опровергнуть и доказать ее лживость через посредство богословов, рассылаемых по улусам! А ты? Чем занимаешься ты? - Тимур ступил на правую короткую ногу и остановился.

Под силой его взгляда Мираншах оторвался наконец от созерцания земли под ногами и посмотрел отцу в глаза. Его обуял ужас - отец, казалось, хочет убить его.

- В целом Ширване один лишь шейх Азам провозгласил праведность и справедливость моих деяний, и, вместо того чтобы вознаградить его, ты изнасиловал его дочь! - сказал Тимур и вдруг резко протянул к нему руку пониже пояса, к паху.

Мираншах знал, что отец в отрочестве, в родном городе Кеш, в медресе избил однажды муллачу (Муллача - ученик муллы, будущий мулла - ред.) за предложение развязать кушак и оказать ему любезность в укромном уголке и, бросив после этого случая медресе, взяв двенадцати лет меч, с отцом своим Тарагаем ушел воевать. С тех пор прошло более полувека, но эмир Тимур не переставал сокрушаться, что не учен книжной мудрости и постигает ее не лично, а через посредство чтецов, духовника шейха Береке и летописца Ннзамеддина Шами, читавших ему вслух "Сиясатнамэ" ("Сиясатнамэ" - "Книга о политике" XI в. ред.) Низам аль-Мулька, "Искендернамэ" Низами и множество других книг. Гнев на совратителя, из-за которого он бросил медресе и остался неграмотным, жил в душе его всю жизнь, и стоило ему прослышать, что кто-либо из учителей и служителей медресе позволил себе нечто подобное, как тотчас посылали за цирюльником и оскопляли виновного. Если же служитель был именит, то повелитель, как сказывали, призывал его к себе и пытал самолично.

На пирах в Султании Мираншах не раз слышал от эмиров-военачальников рассказы о подобных случаях, но так как те весьма любили рассказывать были и небылицы о справедливом повелителе, то принц и верил им и не верил. Никак он не мог себе представить, чтобы повелитель самолично пытал кого-либо, очень уж не вязалось это с его величественностью. Вот почему резкий, какой-то звериный бросок руки отца не сразу предстал в своем настоящем смысле и не дошел до его сознания; не допуская мысли, что отец может собствённоручно расправляться с нечестивыми муллами, он еще менее представлял, что это может произойти с ним самим. Только, ощутив дикую боль, пронзившую все его тело, он понял и, охваченный болью, а сверх того - срамом, которому подверг его отец на глазах сеидов, багадуров и даже черных рабов, завопил:

- Мой повелитель, лучше смерть! Смерти прошу, повелитель!

Сотрясаясь всем телом, принц съежился и стал сгибаться в ком, пока, медленно не осел на бок; глаза его вылезли из орбит, с посиневшего лица и шеи струился пот.

Шейха Береке, как и всех присутствующих, кроме молодых багадуров-джагатаев и дервиша Асира, очевидцев всех тайных и явных дел повелителя и привычных ко всему, от ужаса прошиб холодный пот. Стараясь отвести, глаза, чтобы ничего не видеть, они тем не менее видели, как почернел лицом наследник, а повелитель, подобно Азраилу, навис над ним и все сильнее сжимал уязвимое место, так что принц заскрежетал зубами и захрипел, широко раззевая рот с трепыхающимся, искусанным до черноты, распухшим языком. И вдруг сквозь хрип они услышали отчетливый голос наследника:

- Мое достоинство, повелитель! Мое достоинство! - ясно и громко произнес он, и все присутствующие переглянулись, потому что осознали, что не муки телесные ужаснули их, а растоптанное человеческое достоинство.

Тимур, как бы узрев мысли и чувства своих подданных, резко, как орел над добычей, приподнялся, обвел всех в шатре быстрым, леденящим кровь взглядом, со вновь вспыхнувшим гневом нагнулся и с силой в последний раз нажал на мошонку.

- Ты оставил свое достоинство в Шемахе! - сказал он.

Глаза Мираншаха закатились. Не оказав ни малейшего сопротивления, теряя сознание, он вдруг встрепенулся, затрепыхался, как петух, которому снесли голову, потом распростерся и остался лежать недвижим. Рабы отнесли его в шатер, специально поставленный у подножия холма, и позвали к нему лекаря.

В Белом шатре стояла гробовая тишина. Все светильники, кроме одного в самом дальнем конце шатра, были погашены. Тимур сидел, сгорбившись, на мягком тюфячке, вытянув больную ногу, здоровую подложив под себя и смотрел на лежащую перед ним на ковре белую войлочную шапку с длинной конской бахромой.