Судный год

Румяная женщина с кирпично-карминными губами и пышно взбитыми светлыми волосами лениво посматривает по сторонам. В голых ветках над ней черные бутоны съежившихся воробьев и, словно вата на новогодней елке, тяжелые клочья снега. Висящая совсем низко тяжелая туча выдавливает редких прохожих из парка.

– Вы бывали когда-нибудь в Швеции? – вдруг спрашивает Адвокат. Пожалуй, сейчас он не слишком обращает внимания на то, что сам говорит. – Моя бывшая оттуда… Там очень много красивых женщин. Высоких, сильных, с большой грудью. Вообще, народ в Швеции свободнее, благожелательнее. – Поглаживает лежащий на коленях брифкейс. Будто гладит любимую собаку. – Меньше этого пуританского ханжества. И кроме того, у них любят иностранцев… А хотите, познакомлю с моей бывшей? Мы иногда встречаемся. Вы ей понравитесь. Она любит таких… Не беспокойтесь, она-то в суд на вас не подаст.

Ответчику, как это часто с ним бывает последнее время, когда говорят о женщинах, нечего ответить. Я лишь усмехаюсь и пожимаю плечами. Мне уже не надо ни с кем знакомиться. Достаточно было коротких любовно-сексуальных историй еще до женитьбы, а затем и к концу моей недолгой семейной жизни. Однажды подсчитал – получилось около пятидесяти, сейчас не смог бы вспомнить имен у половины из этих женщин… Хотя, конечно, гораздо меньше, чем у Спринтера… Но теперь вдруг выяснилось, что на самом деле Лиз была первой. Ни шведские, ни массачусетские женщины меня теперь не интересуют.

Румяная блондинка-снегурочка осматривается по сторонам. Ореол волос вспыхивает, приподнимается над головой и растворяется в воздухе. Секунду смотрит на Адвоката. Или это она смотрит на меня? К четырем часам в Бостоне уже нет света и еще нет темноты. (Зимою здесь всегда не хватает солнца.) И в этом неверном свете трудно что-либо разглядеть.

– Позвоните, если надумаете. Вам будет интересно. – Адвокат прикрывает веки. Ноздри его подрагивают. Встает. Минуту стоит молча, скрестив руки и ноги. Озвучивать свои глубокие мысли он явно не собирается. – Счет за мою работу вышлю вам завтра. – Обозначает на зевке конец неразговора. Потом, не глядя на подзащитного, торопливо прощается. Покачиваясь, с легким развальцем переходит через дорожку. В упругой походке чувствуется осмысленная целеустремленность. Стеклянные листья, инкрустированные синим инеем, шуршат у него под ногами.

Подзащитный медленно идет к метро. Останавливается, наблюдая за праздником побирушек-воробьев, деловито хлопочущих с влажными клювиками возле размякшей хлебной корки. И наконец, не удержавшись, все-таки оборачивается. Его Адвокат наклонился всем телом вбок, к смеющейся пышноволосой женщине и, положив руку на спинку скамейки, увлеченно с ней разговаривает.

Вот и в Америке можно зацепить человека на улице или в парке. И она не испугается, не побежит звать полицию. Нужны только правильные уверенные слова и немного вежливой адвокатской наглости… Но нам, косноязычным эмигрантам, все это недоступно.

У клубящегося паром входа в метро я замечаю зеленый джип, полчаса назад обливший меня грязью. За затемненным стеклом угадывается грузная фигура водителя, спящего, положив голову на руль.

17. Жена профессора Штиппела. Большой Клауст

(Амхерст, Массачусетс, 8 декабря 1991 года)

Приспущенное небо беззвучно засевает пушистым розоватым снегом, повторяющим плавные изгибы земли, сонный университетский городок в середине Новой Англии. Над входной дверью маленького домика ампула унылого желтого света, к которой, словно бабочки-однодневки, со всех сторон слетаются снежинки. Тени их, наталкиваясь друг на друга, кружатся над крыльцом. Из висящих рядом с ампулой тоненьких металлических трубочек доносится тихая музыка ветра. Антенны со свистом легко сметают снеговую взвесь с крыши.

Большая полутемная комната, набитая старой мебелью. Внутри довольно жарко. Кисейные занавески, слегка пожелтевшие от времени и равнодушия хозяев. Полки во всю стену с потрепанными книгами на русском. Залитый воском бронзовый семисвечник на подоконнике. Выводит что-то классически-оперное позабытый телевизор в соседней комнате (спальня?).

Неприкаянность, бездомность в разбросанных по креслам, по дивану журналах, газетах, в их отражениях, плывущих бесшумно в темноту на улицу. В скользящем вслед за ними под лакированным черным парусом концертном рояле. В мерцающих внутри фетровых молоточках.

В окне на заднем плане хрустальные кружева обледенелых деревьев и смуглая одинокая церквушка – смиренный контур ее наполнен любовью к тем, кто приподнимает взгляд к небу, – здесь, в промерзшей Новой Англии, упрямо напоминающая почему-то о пропитанной солнцем Святой земле и о Песни песней. Несколько перемигивающихся друг с другом изумрудных огоньков вдали, застрявших в ячейках брошенной на белую землю огромной черной сети из узких улиц, и за ними угрюмая стена леса, которая с каждой минутой становится все выше и выше… И даль пространств как стих псалма…