Судовая роль, или Путешествие Вероники

— Кричат, будто лететь это тяжелая работа, — сказала Ника.

— Наверное, так и есть.

Ветра не было совсем и капли на коже высыхали быстро. Ника провела пальцем, потом выкопала из песка тонкую веточку, обломила и острым кончиком написала вдоль позвоночника несколько букв. Фотий повел плечами, прикусил ее за палец ноги. Она засмеялась, чувствуя, как щекотно становится внутри.

— Вы тоже в детстве писали на спинах? Когда валялись на песке?

Веточка оставляла на загаре ясные белые линии.

— Да. И рисовали.

…

Он повернулся на спину и Ника, посмотрев, закрыла глаза и снова открыла их. Пожаловалась:

— Я теперь все время боюсь. Боюсь, что утонешь. Или на машине когда уезжаешь, я опять боюсь. А еще боюсь, что ты меня разлюбишь. Приедет вот еще одна такая, вся цыцыцы, скажет тебе аааахфеденька… Блин, они же все время теперь будут приезжать. Скорее б ты уже стал совсем старый. По-настоящему. Чтоб кряхтел и никому не нравился.

Она легла рядом и закинула ногу на его голый плоский живот. Сказала наставительно:

— Это, в конце-концов, просто неприлично, мужчина, в вашем возрасте выглядеть таким пацаном.

Фотий захохотал, и Никина нога запрыгала на его животе.

— Да какой же я пацан! Колено вон битое, и поясницу прихватывает. Голова седая вся. И морщины.

— Да, — обрадовалась Ника, — да! Просто я тебя люблю и потому идеализирую. Ты не идеальный! Ты идеа-лизи-рованный. Фу, какое противное слово.

— Ты говори, говори. А я буду нежиться.

Он поднял руки и, прихватывая спутанные от недавнего купания никины волосы, притянул к себе ее голову, так что вместо солнца стало ее серьезное и, несмотря на шутки, немного испуганное лицо. Тогда он тоже стал серьезным.

— Я тоже боюсь. И люблю тебя очень. Я дольше жил и наивности во мне меньше, а значит, я знаю, чем все кончается. Чем часто все кончается.

— Не надо!

— У нас так не кончится.

Он обнял ее плечи, укладывая на себя. Волосы, рассыпавшись, укрыли обоих.

— Иди ко мне.

— Всегда так говори.

— Иди. Ко. Мне.

— Да.

— Вот так.

— Да…

— Почему шепчешь?

— Что?

— Никто не услышит. Можешь не шептать.

Он двинулся было, прижимая к себе ее бедра, но она замерла, расширяя глаза.

— Подожди! Замри!

— Что?

— Мне даже не надо… чтоб ты ше…шевелился.

— Кричи, — сказал он, прижимая крепче, лежа камнем и вдавливая ее в себя, глядя, как переполняются ветром, морем и солнцем широко открытые глаза, — кричи!

— Да!!!

С острой скалы сорвался баклан и понесся над мелкими пенками, сильный, как черная маленькая торпеда.

На высокой скале, что обрывалась вниз почти отвесным краем, а другим полого врастала в верхнюю степь, сидел Пашка. Мельком увидев два маленьких коричневых тела на полумесяце песка, вздохнул с досадой и отвернулся. Надо бы позвать, а то мать Вероники все мозги проест, позвонив еще раз двадцать. Но что ж он, не понимает что ли. Разве ж их сейчас можно звать.

Он благородно сворачивал шею, разглядывая белую линию далекого забора вокруг двух домов и новую сверкающую крышу летнего ресторанчика. Там будет парус. Еще нету, но будет. Но вскоре не выдержал и снова быстро посмотрел в бухту. Все равно не разглядеть, какие они там, далеко. Ну, лежат. Не двигаются, похоже, вовсе. Заснули, может?

И вдруг снизу, от двух неподвижных тел стал подниматься, расти, кидаясь в скальные стенки и отражаясь от них, двойной крик, переплетая звенящий женский голос с сильным мужским. Скалы, встрепенувшись, с готовностью подхватили, множа и перебрасывая от одного края бухты к другому.

— Чтоб вас, — Пашка встал и пошел вниз, твердо ударяя пятками в узкую тропу.

Там у камня сидел на корточках Женька, разглядывая сонную бабочку с огромными полосато-белыми крыльями. Услышав шаги, вскочил, побежал навстречу, с обожанием поднимая щекастую мордочку и заранее протягивая руку, чтоб уцепиться за Пашкины пальцы.

— Пошли, — сказал тот, — пошли картофан жарить. Марьяна нас бросила, уехала учиться. Теперь мы с тобой на хозяйстве, два мужика.

— Мужики! — с восторгом согласился Женька, вцепляясь в подставленный Пашкой палец, — мужики!

Хмуря темные бровки, остановился, слушая.

— Это мама там! Да, Паша, да? Мама! Кричит!

— Нормально. Пойдем. Мама и дядя Фотий, они… они там учат бакланов кричать, как люди.

— О-о-о! — в темных глаза Женьки светился совсем уж щенячий восторг, — о-о-о, а я? Я тоже хочу! Учить балканов!

— Рано тебе, — поспешно сказал Пашка, — это только взрослые. Вот приедет Машка-Марьяшка, мы с ней следующие. А потом уже ты.

— Долго как, — Женька засопел, вздыхая и стараясь шагать широко, чтоб поспеть за Пашкиными шагами, — жда-а-ать вот.

— Подождешь, — сурово ответил тот, — жизнь она такая штука, мужик Евгений, не все, как хочется.

Глянул на понурую темноволосую голову и смягчился.

— Зато мы сегодня с тобой уложим акваланги. И гидрокостюмы.

— Да!

— А потом я покатаю тебя на медвезилле.

Шли через тихую яркую степь, полную трав новых и трав созревающих. А позади два голоса стихали, свиваясь кольцами и укладываясь среди древних скал на крупный чистый песок, у края соленой вечной воды.