Суета сует

— Приготовились! — Упал в кресло, забросил ногу на ногу, подпер лоб двумя пальцами.

Площадку залил свет прожекторов. К Лукьянину подскочила гримерша, подправила под глазами тени, припудрила лицо. Щелкнула хлопушка: «Кадр девятый, дубль второй!»

И снова Александр Лукьянин схватил за грудь маленького и безобидного солдатика, затряс его, раздул ноздри, зарычал, а потом, уронив голову на грудь, дрожащим голосом приоткрыл перед будущими зрителями тайну своей чистой и безответной любви к Вике.

Режиссер был доволен и поэтому, когда актер вопросительно посмотрел на него — разрешите, мол, сыграть по-своему? — благодушно махнул рукой: валяй!

Лукьянин обрадовался, подмигнул оператору, торопливо и незаметно для Евгения Львовича показал на свое лицо — дай крупно! — и после обязательных: «Мотор!» — «Кадр девятый, дубль третий!», медленно и устало подошел к солдату. Похлопал по карманам, отыскивая курево, и, не глядя на соперника, попросил: «Слушай, парень, оставь девушку в покое». Сказал он это с такой тоской, что партнер забыл про роль, удивленно заморгал. А когда Лукьянин, помолчав, добавил тихим, неуверенным голосом: «Или женись», — солдат откровенно растерялся.

Режиссер замер и хотя дубль был загублен партнером Лукьянина, ничего не сказал. Эту сцену отсняли еще два раза. И оба раза Евгений Львович счел нужным притвориться, будто ему все не нравится: хмурил брови, морщился, делал вид, что порывается вскочить, что-то крикнуть, но тут же, словно отчаявшись, утопал в кресле, прикрыв глаза длинной узкой ладонью. Наконец стремительно встал, обвел всех присутствующих взглядом, сухо пробормотал:

— На сегодня достаточно. Благодарю вас. Все свободны. Григорий Михайлович, пройдемте со мной, нужно кое-что уточнить.

Он опять резко повернулся на одном каблуке, сцепил за спиной руки и, ссутулившись, быстро вышел, почти выбежал из павильона.

Григорий Михайлович — второй режиссер, пожилой, с огромным желтым лбом и мудрыми глазами, посмотрел ему вслед, шепнул оператору:

— Попроще, Слава, попроще. Не надо ни стремительных наездов, ни вычурных ракурсов, никакой этой «субъективной камеры». Не мудри, будь другом, я прошу тебя.

Оператор нехотя кивнул и отвернулся.

Григорий Михайлович походя похлопал Лукьянина по плечу, подмигнул: все, дескать, отлично! Лукьянин, присевший на подлокотник режиссерского кресла, вяло улыбнулся ему. И снова задумался. Сосредоточенно нахмурившись, он смотрел перед собой немигающими глазами, не замечал, как гасли, один за другим, софиты, как уносили со звоном щиты подсветки, как осветители, поругиваясь, сматывали тугие черные кабели.

— Ты домой, Саша?.. Поедем вместе.

Лукьянин повернул голову. Элегантный Божко, разминая нехотя сигарету, разглядывал его.

Александр, словно умываясь, отер лицо.

— Подожди у проходной. Пойду переоденусь.

Они знали друг друга давно. Жили в одной комнате, когда в институт поступали. Относились друг к другу с настороженным недоверием. Божко много и красиво говорил о специфике кино, контрапункте, монтаже аттракционов, а Лукьянин посмеивался, слушая его. Он считал, что главное — талант! В свой талант Саша верил, а вот Божко казался ему позером, и Лукьянин был уверен, что Виктор не пройдет и первого собеседования. Но Божко все экзамены сдал на «отлично». Саша удивился. И Божко был удивлен, когда узнал, что Александр Лукьянин, грубоватый самоуверенный матрос, не имеющий понятия ни об Эйзенштейне, ни о Пудовкине, ни о Довженко, прошел фантастически огромный конкурс. После зачисления они впервые посмотрели друг на друга с уважением.

Божко улыбнулся, вспомнив свою первую встречу с Лукьяниным.

Сашу не допустили до вступительных экзаменов. Ему было двадцать три года. Стар… Он горячился, раздувал ноздри, косил на заведующего приемной комиссией дикими степными глазами. Заведующий, зажмурившись, выслушивал доводы Лукьянина, покачивал с понимающей улыбкой головой. А Александр напирал на него, доказывал, что не зря же он с самого Тихого океана ехал, что дайте, мол, хоть один тур пройти — у него нет дурных денег по всему Союзу мотаться и уехать, даже не проверив себя на актера. Заведующий поддакивал, соглашался со всем. И разводил руками: «Не могу. Положение».

— А мое положение вы понимаете?! — возмущался Лукьянин.

Он весь день преследовал заведующего, и тот, чтобы отвязаться, выписал направление на первый тур. Все равно не пройдет.

Но Лукьянин прошел. Держался перед приемной комиссией смело, зло. Был уверен, что против него заговор. Прочитал «На рынке корову старик продавал» с еле сдерживаемой яростью: раскатисто тянул «р», обжигал экзаменаторов бешеным взглядом. Его выслушали. Попросили прозу. Прочитал монолог Мелехова из «Тихого Дона». Предложили прийти завтра.