Сука. Роль, которую продиктовала жизнь

Мне было непонятно, что за человек сейчас находится рядом со мной. Судя по тому, что он говорил, это точно был мой учитель. Но говорил он со мной по-другому, не так, как это было в школе, несколько отчужденно. Было вообще ощущение того, что все, что я вижу, слышу и воспринимаю сейчас, – не настоящее. Может, мне снова что-то снилось или я смотрела фильмы или очередные сериалы, которые заглатывала пачками последние несколько лет, когда моя жизнь потеряла смысл. Тогда я еще не знала, что жизнь пуста и бессмысленна.

В Интернете мелькала статья о тенденции поиска глубинного смысла: что все существующее мы наделяем значением, связываем одно с другим. Так было и у меня – я все время цеплялась за что-то и рационализировала, обозначала, давала определения, акцентировала внимание, выделяла на фоне всего остального. Сначала это был Максим Александрович, потом мама во всех ее воплощениях, потом люди, жаждущие возмездия от меня. Когда-то паруса корабля моей души полыхали ярким пламенем, но я, не сдаваясь, шла своим путем по бескрайнему океану жизни. А потом паруса моего корабля сгорели дотла, и я потеряла ориентир. Я больше не ведала ни цели, ни направления, ни конечного итога моего пути, а просто наслаждалась обстановкой и смеялась, и это было единственным спасением.

Ошибочная рационализация? Да пошла она к чертям. В мире, где все названо нами или за нас, проще жить. Захожу в комнату и беру предмет, который называется, скажем, «чайник», «сковородка» или «утюг». Интересно, кто первый предложил называть утюг именно так? Почему именно такая комбинация звуков и букв, а не какая-либо другая? Например, в английском «an iron», в немецком «das Eisen», а в испанском «el hierro». И все это описание этакой тяжелой металлической штуки, которая подключается к электросети и помогает делать из мятой одежды гладкую и аккуратную. Почему это вообще должно быть как-то названо? Зачем вообще говорить, когда все понятно без слов? Зачем размышлять, придумывать ассоциации и умозаключения, приводить явления под концепцию, одним словом, работать со смыслом, когда смысл – фикция? Жизнь пуста и бессмысленна.

– Вы помните обо мне? – этот вопрос вырвался сам, пока я размышляла о лингвистике.

– Я тебя и не забывал, – ответил ошеломленный от нехарактерных для меня вопросов Максим Александрович. Он привык видеть меня другой. – Гляжу, ты подстриглась. Необычно.

– Спасибо. Но я сейчас не об этом… Вы иногда меня вспоминаете? – робко спросила я.

На это мне был дан отрицательный ответ. Я разочарованно вздохнула.

– Жаль. Я вспоминаю вас каждый день. А вы хотели бы продолжить со мной общение? – с тревогой сказала я. – Может, я могу что-то предпринять для того, чтобы вы захотели этого?

Меня словно пробило на разговор, хотя обычно я не очень-то болтливая.

– Нет, – сказал учитель.

– Почему?

– Я слишком занят.

– Почему?! – настойчиво повторила я.

Максим Александрович молчал, не глядя в мою сторону. Тут же моя уверенность перешла в грусть, страх и чувство стыда, захотелось сжаться до атома, стать невидимкой. На последний мой вопрос он не ответил, быстро пошел дальше, намеренно избегая моего общества.

Его серая фигура в пиджаке и распахнутом пальто плавно двигалась вперед по серой улице. От этого зрелища в моем горле застрял ком, стало тяжело дышать. Ощущение было такое, будто забрали частичку меня, словно мне ампутировали руку или ногу. Такое ощущение бывает, когда ускользает единственная радость в жизни. Реакция такая же, как если у игромана забрать ноутбук, лишить алкоголика запаса бутылок с напитками или запретить художнику творить. Я имею в виду именно тех художников, кто трудится по призванию, не столь важно, живопись это или нет. Вообще труд по призванию – лучшая альтернатива любых искусственных стимуляторов, допинга. А самые одержимые – это знаменитые, потому что на них действуют сразу два наркотика: слава и любимое дело.

– Ребята, спасибо за знакомство, но я пойду. Что-то нога заболела, да и погода не очень, – начала оправдываться я. На самом деле ничего не болело физически, болела только душа. Этого не понять тем, кто еще не пережил боль утраты.

Новые знакомые начали уговаривать меня остаться. Говорили мне, что я хорошая, смелая, но из моих глаз текли слезы. Смелость медленно утекала, хотя я умоляла ее остаться со мной еще ненадолго. Максим Александрович уходил все дальше и дальше, пока совсем не растворился в холодной пустоте дождя. Я посмотрела на него, зафиксировала внимание на своем теле и записала себе установку: «Ровно через четыре с половиной года этот человек заплатит за свой поступок. Он узнает, что это такое – не исполнять обещания. Он сам попадет в такую же ситуацию, попросит моей помощи, но не получит ее и будет искренне жалеть».