Суховей. Воспоминания генетика

Пресмешно Володин рассказывал от лица еврея-портного, как в ателье Союза Писателей он шьет писателям: «Федин шью, Евтушенко шью, Володин не шью — голодранец». И как пригласили его в Кремль сшить костюм Ворошилову, и какого страху он натерпелся, когда везли его какие-то военные, а куда везут не сказали.

И еще Володин рассказывал, как Пушкин разговаривает со Сталиным. «Пишите правду, только правду, одну только правду», — говорил ему Сталин. Пушкин хлопотал за Керн, которую посадили, просил пожаловать в качестве дачи конфискованное Михайловское. Кончалась история звонком Сталина к Берии: «Лаврентий? Он вышел».

Иметь в составе экспедиции биографа Иисуса Христа, хотя бы и потенциального, не всегда удобно. К концу экспедиции и свои и казенные деньги исчерпаны, всегда неожиданно и преждевременно. Платить за багаж нечем. Нужно все самое тяжелое запихать в ручную кладь, которую взвешивать не будут, и нести ее одним пальчиком с легкостью молодого бегемота, — согласно моей инструкции, — как будто она ничего не весит. Володин, обуреваемый честностью, пихает свой многопудовый портфель с бутылками армянского коньяка и муската Долины Красного Камня на весы, обрекая нас на голодную смерть. В Академгородке он милостиво отпускает шофера такси, доставившего нас с новосибирского аэропорта к институту. Деньги плачены из моего кармана, из последних зажатых на тот случай. Мы едем с юга, где теплынь. Мы приезжаем в Сибирь, где мороз градусов этак 26 ниже нуля. Заставить молодежь взять с собой зимние вещи, отправляясь на юг, невозможно. Они все в плащиках. У меня уговор с таксистом — он подождет, пока мы разгрузимся, и развезет нас по домам. Ему и за это заплачено. Опять же моими кровными, ибо государство такси не оплачивает, есть автобус, автобусные билеты извольте к отчету приложить. Институт может выслать на аэродром машину, но невозможно подгадать прилет самолета, учитывая метеорологические условия и жульническую практику диспетчеров Аэрофлота, сдваивающих, страивающих рейсы, когда летящих мало. Таксист отлично понимает ситуацию, я отлично понимаю таксиста. Заплачено не по счетчику, а много-много больше. Предвидено все — и двадцатишестиградусный мороз, и плащики, и отсутствие директорской машины и грозящее — им всем, не мне, у меня с собой шуба, — воспаление легких.

Моя предусмотрительность не простирается только на альтруизм члена Союза писателей, перевоплотившегося в Христа. Чем больше мы ругались с ним, тем больше я любила его.

Во время экспедиции 1965 года мы были компанией Володина. Иное дело в 1966 году. Книга о Менделе в печати. А новая — о Павлове — причиной тому, что Володин в любом месте, куда бы мы ни приезжали, находит собратий по перу и пьянствует с ними. Но в тот миг, как нужна его помощь, или просто ему надлежит быть на месте, — он тут как тут. Асеев и Шварц хотели сделать из меня писателя, но не смогли. Володин вывел меня на арену. Вы уже догадались, что мои творенья годились только для самиздата.

Двери всех исследовательских учреждений, занятых рыбным делом, которое Володину предстояло осветить на страницах «Литературной Газеты», широко открывались перед ним.

Его овевала слава моего отца. Он потащил меня в Тихоокеанский рыбный институт, и там в кабинете директора я рассказывала сказки, которые сочинял отец. Седовласый директор плакал настоящими слезами, вспоминая отца, и я решила его посмешить.

Осенью того же года я уехала в Крым к мухам. Получаю на почте Никитского сада письмо от Володина. Он твердо решил писать книгу об отце, не буду ли я так добра написать ему те сказки, которые я рассказывала в Петропавловске-на-Камчатке директору Рыбного института. Я написала, что сказки эти отец написал и рукопись либо у мачехи, либо в архиве Академии. Тут обуяла меня лукавая мысль. Вот насочиняю сказок и выдам их за отцовские и они будут напечатаны. Я ни секунды не сомневалась, что не способна на подлог. Я сразу же написала Володину про рукопись. Но мое воображение работало, и сказки просились на бумагу. Они имели сходство с отцовскими — я писала про профессоров и в сюрреалистическом стиле, но отца занимали общечеловеческие свойства, меня же — взаимоотношение человека и социалистического государства.

Может лучше не писать о том, как опротивел мне Иван Алексеевич Лихачев, лучший из лучших, когда-либо встреченных мною? Может быть, не писать?