Суховей. Воспоминания генетика

Когда умер Сталин, его преемники, следуя завету Бориса Годунова, вложенному в уста царя гениальным историком А.С. Пушкиным, один за одним ослабляли державные бразды. Маленков выпустил на свободу уголовников, Хрущев открыл двери тюрем, хотя и не всем, осужденным по политическим статьям, но все же миллионам людей, новое коллегиальное руководство во главе с Брежневым сняло, в частности, запрет с генетики и слегка подо-буздало Лысенко. Маленков не успел развернуться. Хрущев и новые правители имели время, чтобы вступить в новую фазу своего царствования, следуя опять же совету Бориса Годунова. Вслед за дарованием некоторых свобод следовала фаза затягивания державных бразд. В 1967 году наступило время, когда нужно было так изменить уголовный кодекс, чтобы карать за уличную демонстрацию, за чтение того, что выпускал самиздат, за анекдот, не прибегая к семидесятой статье. Грозная эта статья — с карой до семи лет тюремного заключения с последующим поражением в правах — уж чересчур грозна, да и Хрущев сказал, что у нас нет политических преступников и весь народ в точном соответствии с уголовным кодексом превратился в реальных или потенциальных уголовников. И вот, к 190 статье сделаны добавления, лишающие граждан элементарных гражданских прав. Кара — до трех лет тюрьмы. 14 академиков направили коллективный протест в высшие сферы. Среди них — Борис Львович Астауров. К нему не пришли бы с предложением поставить свою подпись под осуждением А.Д. Сахарова.

Когда в 1963 году, еще в царствие Хрущева, поэт Бродский, тогда еще молоденький мальчик, был осужден как тунеядец на пять лет ссылки в Архангельскую область, с принудительным трудовым режимом на лесоповале, я обратилась к Дудинцеву, автору нашумевшей книги «Не хлебом единым» за помощью. Свободолюбец этот был прокурором. Мне казалось, что приговор можно оспорить, доказав с юридической точки зрения несостоятельность обвинений и процессуальные ошибки. Может быть, может быть, думалось мне, «они», всесильные «они» поняли, что хватили через край, что возможен международный резонанс — Бродский переводил английских, испанских, польских поэтов — и они согласятся свалить ошибки на судью и помилуют невиновного.

Разговор происходил в роскошной квартире Бориса Львовича. В квартире этой в доме три по улице Дмитрия Ульянова Астауров поселился незадолго до смерти. Многие годы он жил в отчаянных условиях. Он занимал с семьей две комнаты в двух коммунальных квартирах одного и того же дома в Скатертном переулке, в самом центре Москвы. Номер одной из квартир был один. Мне надо было повидать его, и он сказал, чтобы я пришла в квартиру номер один. Я, как на грех, забыла, какой именно номер он назвал, и пришла в другую квартиру. Я поднялась по черной лестнице и попала на кухню. В ряд сидели в ней бабели, в платках, подвязанных под подбородком, и в кирзовых сапогах. Я спросила, где комната Астаурова. «Нет его», — сказала одна. «Он в квартире один?» — спросила я. Они отлично знали, что я имею в виду, но в силу вступил юмор. «Не один, а с женой», — сказала другая. «Я спрашиваю о номере квартиры, — сказала я, — кажется один». — «Сказано тебе, что не один, а с женой, вот и ступай!» Дивная жизнь.

«Почему я должен вам верить?» — совершенно логично спросил прокурор. Я положила перед ним стенограмму суда над Бродским, записанную писательницей Вигдоровой. «Почему я должен верить этой стенограмме?» — также логично спросил прокурор. Я положила перед ним свою написанную от руки стенограмму, которую я вела в зале суда над Бродским. «Сверьте, — сказала я, — все, что совпадет, правда». «Но я стихи его видел, вы же мне и показывали, когда я у вас в Ленинграде был, против народа писал, против партии писал». Я положила перед ним те самые стихи, которые показывала ему тогда. «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать…» «Там он лежит на склоне, там я его зарыл. В каждой древесной кроне трепет вороньих крыл…» Это стихотворение кончается: «Разве он был вороной? Птицей, птицей он был». И все в том же духе. Прекрасные стихи. Никакой политики. «Это не те стихи, — кричал прокурор, — почему я должен вам верить? Большие люди делают большие дела, а он у них между ног болтается, бороду отрастил, пьянствует, за бабами волочится». А Бродский не пил и не курил Даже и переживал свою трагическую любовь, о которой пишет и сейчас в своем великолепном цикле «Мария Стюарт». Дудинцев все кричал и кричал, но я уже и слушать перестала. Я обратилась к Борису Львовичу и сказала: «Свобода отмерена свыше. Каждый хочет быть ее единственным глашатаем, воспользоваться всем куском, а другому воспрепятствовать, а то превысит меру, тогда и ему запретят и последнюю крупицу отнимут. Вот что происходит». Борис Львович сказал, что очень правильно. А дочь его, которая при этом присутствовала, плакала. Ей лет 17 тогда было. Ничего у меня не вышло, и Бродскому я помочь не смогла.