Суховей. Воспоминания генетика

Я пришла на его похороны в Дом ученых на Кропоткинской улице, когда церемония началась. Стоял первый почетный караул: Овчинников, Беляев, Турбин и неизвестный мне человек. Я разыскала тех, кто ждал своей очереди, чтобы стать в почетный караул. Я сначала ничего не видела и не различала, кто рядом стоит, а потом различила — рядом стоял Андрей Дмитриевич Сахаров. В тот самый день Москва проводила в изгнание, слава Богу не в Сибирь, а в Норвегию, Александра Аркадьевича Галича. С его проводов Андрей Дмитриевич пришел на похороны Астаурова. К нам подошел Фатих Хафизович Бахтеев, в прошлом сотрудник Вавилова, а теперь его биограф. Бахтеев был с Вавиловым в той последней его экспедиции, когда Вавилов был схвачен и увезен в тюрьму. И еще один человек подошел из числа тех, которые родятся, чтобы стать великомучениками. [Человек, фамилии которого я не назвала, чтобы не привлекать к нему внимания КГБ, Василий Васильевич Бабков, ныне сотрудник Института истории естествознания и техники РАИ, автор замечательной книги «Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, 1900–1991» (М., 2002), написанной им совместно с Еленой Саканян, которая сняла прекрасные фильмы о Тимофееве-Ресовском и добилась его реабилитации]. Я познакомила Бахтеева и будущего подвижника с Андреем Дмитриевичем, образовалась четверка, чтобы стать в почетный караул. Мы стояли позади той четверки, которой надевали на руки траурные повязки. Ближе всех стоял Иосиф Абрамович Рапопорт. Я представила его Андрею Дмитриевичу, они обменялись рукопожатиями, и четверка прошла. Жирный курчавый молодой человек, уведший четверку, слышал имена тех, кого я представила друг другу. И вдруг очередь стала таять, и никого не осталось вокруг нас, и объявили, что траурный митинг начался и почетный караул снят. Это против всех правил гражданской панихиды, сколько мне довелось их посетить, увы. Почетный караул стоит и после окончания митинга во время траурного шествия вокруг гроба. Его снимают, когда наступает время прощания родных с умершим.

Последняя четверка стала у гроба: Овчинников, Беляев, Турбин и неизвестный мне человек, тот же, что стоял вместе с ними, когда я пришла. Сахаров у гроба Астаурова — это никак не входило в планы закулисных дирижеров похорон. Турбин — это годилось. Овчинников — пожалуйста. Вся тонкая механика передоверенной преступности раскрывалась в речах выступавших. Не называя имен, они метали громы и молнии на голову Н.П. Дубинина. «Никто не забыт, ничто не забыто», — голосом железного трибуна говорил Д.К. Беляев. Это именно то, чего от него хотели вышестоящие. Ложь рядилась в одежды правды, Честь соблюдена, капитал приобретен. Закулисные дирижеры вне малейшего подозрения. Д.К. Беляев изничтожает своего врага — грызитесь, грызитесь, а мы посмотрим. Имя Дубинина не названо, но все понимают, что Беляев имеет в виду его, а не тех, кто спустил собаку с цепи в подходящий момент. И Дубинину нет нужды беспокоиться. Ему воздадут по заслугам. И цена его заслуг тем больше, чем оскорбительней анонимные упреки в его адрес. На похоронах Дубинин не присутствовал, а мог бы, и в почетном карауле стоял бы вместе с Овчинниковым, Турбиным и Беляевым. Отсутствие академика той же специальности, что и покойный, на похоронах — явление экстраординарное.

Не было не только Дубинина. В Дом ученых не пришла и жена Бориса Львовича — Наталья Сергеевна. В ее глазах почести не уравновешивали лжи. Сахаров постоял, отошел тихонько к выходу, пожал руку Рапопорту и ушел.

Хоронили Бориса Львовича на кладбище Новодевичьего монастыря — очень почетное место, где хоронят только с разрешения городских властей. Ближе к раскрытой могиле местничество соблюдалось не так строго. Восемь человек, все одинакового роста, несли гроб от ворот монастыря сперва до места, где снова был траурный митинг, а потом до могилы. Помню среди этих восьми Эфроимсона — очень несчастного. Выступал Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский. Под открытым небом перед многосотенной толпой его громовой голос был едва слышен. Он говорил: «За нас он погиб, в нашу защиту он подставлял под удар свою ничем незащищенную грудь, свое ранимое нежное человеческое сердце».

Я думаю, если бы Бориса Львовича спросили, где он хотел бы почивать, он без колебаний сказал бы: «Рядом с братской могилой, где лежит Вавилов». Сановная могила на кладбище Новодевичьего монастыря ставила под подозрение его незапятнанную честь. На фронте борьбы за генетику она такой огромный стратегический успех, что меня берет сомнение. Может быть, Борис Львович согласился бы принять посмертные почести.

Полагающийся по чину кладбищенский оркестр провожал Бориса Львовича от монастырских ворот до могилы, играли что-то очень парадно-официальное, чудовищно фальшивя. Или мне так казалось.

Кордебалет спящих мух

Речь пойдет о целительной силе забвения. Вот слова Пушкина, обращенные к страдальцам всего мира, им в утешение: