Суховей. Воспоминания генетика

Разговор происходил у меня дома. Мы были не одни. У меня жил тогда мой школьный товарищ Эрвин Зиннер. Он только последний год учился в нашей школе, но все его полюбили. Он немец. Стал филологом. В 1941 году он был арестован. В лагере он сперва как член КПСС пользовался кой-какими привилегиями. На партийные собрания под конвоем водили, а потом не стали. Он был реабилитирован в 1956 году, работал доцентом в Педагогическом институте в Иркутске, написал докторскую диссертацию о влиянии Толстого на английских писателей и приехал в Ленинград представить ее к защите в университет. Возникли, как водится, трудности. Он прожил месяц в гостинице — в гостинице больше месяца жить не разрешается, уехать — время не подоспело, — дело с диссертацией совсем застопорилось. Тут только он вспомнил о моем существовании, и я взяла его к себе. Мы отлично ладили. Ни тени разногласий в оценке окружающей нас действительности у нас не возникало.

«Приглашаю-то я вас, приглашаю, — сказал Керкис, — но хотелось бы знать, будете ли вы хорошим товарищем». «Буду, — говорю я, воспринимая его слова как милую шутку, вполне уместную при наших самых дружеских отношениях, не исключающих взаимное ехидство. — А если нуждаетесь в живом свидетеле, спросите Эрвина Петровича, он со мной в школе учился». «Да, учился, — сказал Эрвин Петрович, — только в качестве свидетеля защиты выступать не могу, ибо ничему хорошему свидетелем не был». Разговор иссяк. Когда Керкис ушел, я только посмотрела на Зиннера. «Очень рад, что подложил тебе свинью. Это моя месть, и она вполне заслужена тобою. Ты знала, что я член партии. Как ты отнеслась к моим убеждениям? Уважала ли ты мои принципы? Ты вела себя все время не по-товарищески, пользовалась моей зависимостью от тебя». «Что же ты раньше вида не подавал?» — спросила я. Он продолжал жить у меня как ни в чем не бывало. Диссертацию он защитил. Книги его печатаются. Он бичует лицемерие, эгоизм, карьеризм.

Сперва Керкис, а потом Беляев повторили свое приглашение. Я забронировала, в соответствии с предоставленным мне правом, мою ленинградскую жилплощадь и в сентябре 1963 года с Лизой и Машей уехала в Новосибирск, в Академгородок.

Когда я объявила А.Д. Александрову о моем уходе, он вознегодовал: «Поезжайте. Адье. До встречи в Новосибирске». Говоря это, он не подозревал, что чертово колесо истории закинет его в Новосибирск. Мы встретились год спустя. Его переезд в Новосибирск должен стать началом новой головокружительной карьеры. Тогдашний президент Сибирского отделения Академии наук Лаврентьев — любимец Хрущева, и Хрущев хотел отозвать его в Москву, чтобы он там что-то возглавил. На его место приглашен Александров. Новый градостроитель приехал, но не успел вступить на престол, как Хрущева сняли. Лаврентьев остался на прежнем месте. Александров занял скромную должность заведующего одним из отделов Математического института.

Экспедиция 1963 года выехала в Никитский сад и в Умань из Академгородка. Молодой стажер Миша Голубовскии, лаборантка Люда Ткаченко и я. Мы ехали изучать мух.

Институт охотнейшим образом взялся представить мою диссертацию в Ботанический институт Академии наук СССР. Только не видать бы мне степени доктора, не произойди крупнейшие политические события, ничего общего с зависимостью размеров одних частей растения от парамеров других частей не имеющие.

Дела на генетическом фронте становились все хуже. Само существование Института цитологии и генетики под угрозой. У института нет здания. Предназначавшееся для него здание передано другому институту. Началось строительство другого — и его постигла та же участь. Когда я приехала, закладывался фундамент третьего. Надежды получить его становилось все меньше. В институте ни одного доктора биологических наук. Вот уже 15 лет как степени генетикам не присуждали, а у иных отнимали. Степень доктора отняли у Эфроимсона, когда его упрятали в Джезказган. В 1949 году ему припомнили, что в 1945 году он защищал честь немецких женщин от солдат победоносной Красной Армии, писал в Кремль, просил принять меры.