Суховей. Воспоминания генетика

А поводом к приказу изгнать меня послужил телефонный звонок безумного Саши. Заболел он манией преследования. Родителям своим и брату он заявил, что считает их заботу о его здоровье происками КГБ, к психиатру обратится, только если я сочту это нужным. Я узнала все это от его матери. По моей просьбе мои знакомые психиатры положили его в клинику Института имени Бехтерева, и оттуда мне звонил дежурный врач, прося уговорить Сашу принимать лекарства. В ответ на мои уговоры Саша нес нечто для телефона совершенно неподходящее, но настолько откровенно патологическое, что всякому идиоту должно было быть ясно, что говорит больной человек. Те, кто подслушивал, пардон, кто прослушивал телефонные разговоры в институте имени свободолюбца Герцена, в тонкости психиатрии не вникали. Грехов и без Саши за мной числилось предостаточно. Сашин бред привлек их внимание ко мне.

Не стало и дачи. Кто только не отнимал ее у меня! В Комарово дачи давали не только академикам, но и писателям. Рассказывали, что Ахматова, получив не в личное, а в пожизненное пользование дачу, сказала: «Я домовладелец. Бред». Я владела дачей 24 года. И это бред, и то, что отняли ее у меня, — бред.

Начали ее отбирать у меня еще до того, как я ее получила. Меня уведомили, устно само собой разумеется, что постановление о праве академиков передавать дачи по наследству отменено, что дача будет заселена до того, как я вступлю в права владения ею. «Мы разорим вас, мы заставим вас заботиться о благоустройстве дачи, вы на юристе разоритесь», — кричал не кричал, а говорил с металлом в голосе начальник хозяйственного отдела Академии из породы квадратнолицых. «Разрешите познакомить вас с моим юристом», — вежливо сказала я и представила ему милейшего Марголина. Я законы сама отлично знала, а Марголина держала в качестве пугала против стервятников. Отлично действовало. Я случайно оказалась в 1964 году в Москве, когда после смерти Шмальгаузена ту же процедуру пытались проделать с его дочерью. Я отправилась в Президиум и без помощи юриста в два счета обтяпала все дело, и Ольга Ивановна не знала хлопот.

Я выкупила две трети дачи у мачехи и Сима и вступила в права наследования. Я жила в Новосибирске, когда на даче моей произошел пожар. Дело было зимой. Пожар произошел по вине Яши Виньковецкого, единственного обитателя дачи, художника, курившего среди ведер с такой краской, которая, по его словам, воспламеняется немножко хуже пороха, но немножко лучше бензина. «Будем радоваться, что из того, кто рисует, вы не превратились в то, чем рисуют», — писала я из Новосибирска, имея в виду уголь, сажу и жженую кость. Из искры этого пожара возгорелось пламя вражды в нашем неустанно разрушаемом мачехой семействе. Яша, получая страховку, выяснил, что дача в жилищном отделе райисполкома числится за тремя наследниками. Потребовали от Сима и мачехи заявлений, и бюрократическая ошибка дала мачехе повод оспаривать мое право на дачу. Сим защищал меня. Дело дошло до суда. Мачеха хлопотала не о себе. Был еще один родственник, о котором я предпочитала умалчивать в моем повествовании и которого и сейчас введу в него только в связи с дачной эпопеей.

Мачехе за восемьдесят, она дрожащей рукой пишет заявления в суд, что отец лишил меня наследства. Родственник писал прямо в ЦК: дачу у меня следует отнять по причине моей антисоветской деятельности. Гинзбург и Галансков, осужденные судом праведным, злоумышленники против партии и правительства — вот кого я защищала. Ни мачеха, ни Родственник ничего не добились. Удивление вызывал тот факт, что дело восемнадцатилетней давности суд принял к рассмотрению. Не обошлось и без драматических моментов. Адвокат Родственника, а Родственник представлял интересы мачехи, не выдержал. «Я не могу участвовать в этом негодяйстве», — сказал он, пожал мне руку и вышел из зала суда. Нужны чрезвычайные обстоятельства, чтобы старик Горнштейн, прославленный юрист, проявил такую несдержанность. Решение суда мачеха и Родственник обжаловали.