Суховей. Воспоминания генетика

Глеб Максимилианович, узнав, что я была права, сказал, что критика профессионала, какова бы ни была, — драгоценна. Я придерживалась другого мнения. Несколько дней спустя мы с Кржижановскими гуляли по заснеженным рощицам и встретили Яковлева. Глеб Максимилианович приветствовал его очень вежливо и сказал, что слышал его отзыв о моих рисунках. Тон его выражал симпатию и ко мне, и к моим рисункам, и к отзыву профессионала. На этот раз его режиссура не сработала. Актерский талант Яковлева не оставлял желать лучшего. Только плясать под чужую дудку он не собирался. Задавать тон надлежало ему. Он задавал его молча. Своим молчанием, своей шокированной миной он показывал: ничтожество, о котором вы говорите, не заслуживает ни малейшего внимания исторических личностей: ни моего, ни вашего. Он очень вежливо осведомился о здоровье Глеба Максимилиановича и мы разошлись. Кржижановский не преуспел в своем миротворчестве, но и Яковлев не убедил Кржижановского указать мне мое место в иерархии. «Я выбросил его из моего сердца», — сказал Глеб Максимилианович после этой встречи.

Прошло два дня. В назначенное время я постучала в дверь комнаты Кржижановских, чтобы присоединиться к ним на прогулке. Зинаида Павловна приоткрыла дверь и сказала: «Какая там прогулка? Помирает ваш Глеб Максимилианович». Иду прочь, плачу. И в этот самый момент встречаю Елену Павловну Разумову. Великий дар врача-кардиолога вознес Елену Павловну на должность директора академической поликлиники. Но поликлиника эта обслуживала не академиков, а прочих. Врачи, не умеющие делать карьеру, будь они хоть чудотворцы, хоть боги, к академикам доступа не имеют. Прочий прочему рознь. Обитатель загородного дома отдыха, по вызову которого явилась Елена Павловна, всесильный заведующий гаражом Академии наук — кого хочу, того и обслуживаю, — реальная заработная плата академиков, всех, кому по чину полагалась машина от Академии, и всех, кому машина по чину не полагалась, в значительной степени зависела от него.

— Елена Павловна, — говорю я, — идите вот сюда. Глеб Максимилианович Кржижановский здесь помирает».

Она пошла.

Через два дня мне было передано, что Кржижановские зовут меня прийти. Глеб Максимилианович в халате и ночных туфлях сидел на кровати и сиял. «Стихи вам писал, — сказала Зинаида Павловна, — бумаги сколько перепортил». На бланке академика чистенько написаны стихи. Назывались они «Арабескам» и имели прямое отношение к истории, в которую меня втравил Глеб Максимилианович. Автор «Варшавянки» написал:

В «Узком» отдыхала в ту пору группа историков из Института истории Академии. С ними у нас дебаты. Историки лишены возможности иметь свое мнение. Я в лучшем положении. Я не только в качестве ученого другой специальности могла иметь свое мнение, конечно ошибочное, но я могла безошибочно предсказать их мнение. Источник один-единственный, и знать его надлежало не одним историкам, а всем без единого исключения. Сколько времени продлится война? Сталин вот уже более двух лет тому назад сказал: полгодика, годик, и Германия рухнет под тяжестью своих преступлений. Он очень был напутан тогда — вождь и отец народов всего мира. Братья и сестры, обращался он к обездоленному народу, и голос его дрожал, он говорил с сильным грузинским акцентом, и было слышно, что он пьет воду, и вода булькала в его горле. В январе 1944 года на вопрос, сколько времени продлится война, историки отвечали: полгодика, годик, и Германия рухнет под тяжестью своих преступлений. Многое зависит от решений Рузвельта и Черчилля, от того, когда откроется второй фронт.

Я говорила, что длительность войн, как и длительность промежутков между ними, подчинена законам. Неслучайно Первая мировая война длилась четыре года. И эта война продлится столько же. Интенсивность исчерпания экономического и военного потенциалов и людских ресурсов теперь больше, чем тогда. Нынешняя война должна быть короче. Но могучий фактор сокращения сроков войны теперь отсутствует. Нет революционного движения в тылах воюющих армий, нет братания в окопах, потерял притягательную силу лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Нынешняя война продлится четыре года.

Историки, как один, а их было четверо, говорили, что мое утверждение — идеализм. Слово это — идеализм — они употребляли как синоним заблуждения, а не как примат духовного начала над материальным. «Ваша концепция идеалистическая, — говорила я им. — Моя же разве что могла бы быть названа механистическим материализмом, но никак не идеализмом. Вы ставите сроки войны в зависимость от воли людей, стоящих у власти, я же анализирую причины как экономические, так и психосоциальные длительности войн. Кто же из нас идеалист?» Глеб Максимилианович — инженер-энергетик, не историк — был на моей стороне.