Сулууча

В машине за Тилеком – отец, его он бережет. Ташка – сбоку. Не до нее сегодня, сегодня она – ничья. Сидит она себе тихо, а на ее ладонь вдруг мягко опускается ладонь отца. Похлопал он легонько, улыбнулся. Совсем уж и забыла, какой бывает отцовская забота.

Ворота дома Тилека были невысокими. За ними высился дом с красной черепицей и бежевой шубкой. Пара елок. Судя по периметру, в доме есть садок. Может, кустарники, может, розы. Воздух здесь свежий, ветер сквозной, холодный. Странная красная шерстяная шапка отца теперь становится понятной.

Отец аккуратно вышел из машины, очень бережно закрывая за собой дверцу, немного подышал холодным воздухом, пока сын отряхивал спинку своего водительского кресла. Тилек с особой любовью осматривал свою четвероногую подругу, с такой же заботой посматривал на нее и отец. Оба переглянулись, сщурив глаза, в которых тщательно скрывали и довольную улыбку, и радость, и самоиронию.

Тилек затем тянется в салон – на панели скопился разный непривычный хлам: и шерстяной отцовский шарф, и бумаги, справки, блистеры лекарств. Протягивая руку к бардачкам, Тилек вдруг пугается вида человеческого на заднем сидении, словно он и забыл совсем про Ташку. Хотя он не забыл, он удивлен тому, что она еще внутри. Вопросительно посмотрел на Ташку, забившуюся словно в темный угол. «Выходи, черт тебя!» – говорит он ей шепотом, та мотает головой.

Пока они перешептывались, отец окликнул их обоих. «Эй!» – всё еще слабо выкрикнул отец. Прощаясь, слабо помахал им рукой. Металлические ворота за ним захлопнулись, нервно звеня всем корпусом. Задул еще и свирепый ветер, довольно знакомый в этих домах у подножья гор.

Тилек сконфузился. Всем корпусом тянется вперед, а ноги – твердые, будто их закопали в землю. Готов уже и заскулить. Он готов был рухнуть на пол сразу по приезде домой. Он хотел всего лишь поужинать в кругу семьи и непременно рухнуть после.

Он ведь устал. Устал сразу, как отец вышел из кабинета врача. Устал, что отец будет жить. Устал бы он, если бы дали знать, что отец долго жить не будет? Нет, он бушевал бы, боролся, шел бы напропалую… Собственно, рухнуть он хотел лишь по этой причине: отец будет жить, у него всё наладится. Дайте уже рухнуть.

Захлопнутые отцом прямо перед Тилеком ворота будто треснули его по лицу. Его охватило острое чувство стыда, оскорбленности и детской некумекающей злости. Он горит от стыда, шипит, тяжело дышит, отец его опозорил.

– Он болен! Назад, назад! Едем назад в больницу, – скулит Тилек. – Со стариком определенно что-то не так, посмотри, он озверел, подурнел. Дикий! – Вскричал Тилек, будто отец его услышит. – Можно ведь и по-человечески. Можно ведь и пригласить домой, хоть на чашечку чая. Можно ведь и сказать «до свидания». Нет, не услышит он. Эти старики и старухи отчего-то умеют только за медные ручки двери хвататься. Что старуха Надя, что этот –захлопывают двери прямо перед носом. Кто я для вас? Скажите уж!

Тилек грубо зачесывает волосы назад, украдкой глядит на Ташку. Стыдно перед ней. Как же он ее унизил! Не впуская в дом…

Ташка посмеялась над сконфуженным, слабеющим, сдающимся Тилеком.

– Не одну меня он не впустил, – утешает Ташка, не скрывая своего довольства. Ей и самой не хотелось у них гостить, эта мысль была ей противна. Хотелось даже выскочить из машины, но ведь не припаркуют ее уже нигде, придется терпеть до конца. Наверное, по этой причине старик и похлопал ее по руке. Наверное, он все-таки понимает эту жизнь. Седая голова…

Другую же седую голову Тилек хорошо знал. Строгой, суровой и доброй ее называл. Он действительно ее боялся. Весь вытягивался, поправлял рубашку, завидев издалека бабушку Ташки. Она идет широкой походкой навстречу, он тоже старается идти так же бойко, даже мужественнее и серьезнее. Потом склонял всё же голову, не смея взглянуть на нее даже искоса. Чем больше они приближались друг к другу, тем крепче Тилек чувствовал жилки под коленями. Чувствовал затвердевшие ступни. Чувствовал, как земля уходит из-под его ног, хотя земля под ними обоими – одна и та же, он ведь видит это собственными глазами…

Ладони в карманах взмокли. «Здравствуйте», – выговаривал он еле как. Не выговаривал, а выкашливал что-то из глотки. Бабушка кивала ему в ответ. Она Тилека называла хорошим, она ему даже доверяла, вот только потом он взял и ушел.

Помнит он, как спускался пешком к кварталу Ташки с верхних районов. Там, вверху, редкие однотипные дома. В то время они казались чем-то обветшалым на фоне просторных гор и новых нижних многоэтажных домов.

Бабушка знает его ровно столько, сколько наслышана о его родителях. Оказалось, земляки, сыны тех-то и таких-то. Старушка видит Тилека часто, а его родители Ташку – нет. «Нехорошо, – говорила бабушка, – не ходи, не смей. А то будто напрашиваешься».

Бывало, соберутся Тилек с Ташкой в кино, ждет он ее поодаль, например, у калитки, не смея ступить дальше. Вставал иногда так, чтобы бабушка его не видела из окна. Затем Ташка спустится, они идут вплотную друг к другу. Тилек при этом чувствует, как горит его спина. Обернуться он никогда не решался.