Сулууча

Эти другие видят разве что голодающего уходящего человека, отвергшего от боли еду, изрыгивающего одну только воду. Другие видят разве что наполненный испражнениями подгузник. От этого берет ужас. Никогда смерть не давала о себе знать иным путем, иным безобразием, кроме как безобразием, которое не назвать иначе, как неспособностью жить самому, как подобает человеку…

Во снах Ташка ощущала всей плотью океан, не сумев-таки разобраться: после сна ей стало легче или стало больнее. Во сне она видит, как тонет сначала сама, как тонет затем и крупный и серый, как камень, кит. Он катится вниз, в темную бездну. Ташка кувырнется, плывет за ним. Вытянуть, потянуть за собой не получается – ей навстречу плывут акулы с уже разинутой, заметной даже издалека, пастью. Увернется от одной пасти, увернется от второй, а кит идет вниз. И лишь на берегу она видит и свое тело, и тело кита в бледных лучах закатного солнца. Проснувшись, она видит старого умирающего кита. Проснувшись, не хочет видеть старушку Надю.

Тошно отныне Ташке от запахов больницы. Тошно сейчас от отца и сына. Отходит от них подальше, в глубь коридора. Тихо гневится на них обоих. Все они, все вместе, тихо злятся. Вот он, молодой и бестолковый, тихо злобится. Вот он, старый, олицетворяющий не что иное, как мучительную старость.

Тихо ненавидит Ташка. Тилек в это время плетется за отцом. Тот тоже решил побродить по коридору, а когда резко останавливался, Тилек хватал его именно за грудь, за сердце. Будто оно сейчас выпадет, крохотное хрустальное сердце. Отец хмурится, разговаривать не желает. Кричит затем: «Отстань!» Заходит наконец в кабинет кардиолога, куда рвется и Тилек.

– Я послушаю, что она скажет. Я только послушаю, – говорит он вслед закрывающейся двери. Затем снова вламывается в кабинет сквозь вопли ожидающих в очереди. Никому он не верит, не доверяет ни ослабевшему отцу, ни врачу-врагу.

– Я сам! – накричал старик на сына, немного даже ожив. Тилек поник, послушно закрыл дверь. От этого гарканья ему вдруг стало не по себе. Словно впервые его забористо выругали, а он при этом еще и смазливая ранимая девчушка…

Уселся затем Тилек рядом с Ташкой. В очереди прибавлялись люди, вздохов больше, усталости тоже. Тилека это больше не касалось, как и тех, кто облегченно выходил из кабинета врача. Собственно, потому Тилек и фыркнул в сторону разъяренного мужчины в шоферской шапке. Тот горланит и горланит, жалуется на медленный осмотр.

– Помалкивай, – приказала вдруг Ташка Тилеку, словно нашкодившему мальчишке. Он разъярился, затем сжал губы так, чтобы, не дай бог, не сцепиться с ней на глазах у людей, уже уставших за сегодня от дрязг.

– Что ты мне сказала? – шипит Тилек.

– Если бы не этот злющий мужчина, то врач и не поторопилась бы.

– Совпадение! – Тилек гаркнул на Ташку так же, как отец на него.

– Мужчин боятся, – продолжает Ташка, на что Тилек гаркнул на нее снова.

– Вот видишь! Хорошо, когда мужчин боятся!

– Вот и помалкивай! – цедит слова Ташка, кивая в сторону шофера. – Что ты сделал? Ну? Что ты сделал? – цедит Ташка.

Тилек не успел спарировать, как дверь кабинета №5 широко распахнулась. Отец Тилека неповоротлив, неуклюж. То куртку переложит с руки на руку, то медкнижку. Пытается развернуться, закрывает за собой дверь, в которую, нервничая, пролез следующий пациент, недовольно посмотрев на долговязого отца.

Старик улыбнулся, услышав, как тот буянящий шофер перестал совсем церемониться. «Охулисты тут мне нашлись, эхуисты», – покрикивает он не столько от усталости, сколько от боли и ожиданий. И синяки под глазами, и потемневшая кожа, и лишний вес. Шофер встревожен.

Тилеку уже не до шофера, он теперь стоит возле отца, дергает его за рукав: «Ну что там?» Что там, в этом чертовом уже сердце? Отец и сам недоумевает, там – ни-че-го.

– Как ничего? Просто «ничего»? – переспрашивает Тилек, словно успокоился бы уже точно, если бы сказали, что всё, конец, отцу твоему не жить. Он будто этого и ждал, чтобы разом со всей этой борьбой, мучениями и страхами покончить. Какое все-таки подспудное, скрытое под завесой и одновременно искреннее желание смерти. Чтобы близкие более нас не беспокоили. Конец.

– Ну ты даешь! – расхохотался затем Тилек. – Ты чего вытворяешь, старикан?

Отец берет и разворачивает бумажку, читает по слогам что-то сложно произносимое, различимо только «ги-по-тен-зия».

– Это что такое? – вопит Тилек от нетерпения.

– Что-то вроде давления вместе с сердцем, а там еще и почки, я и сам не понял, – пожимает плечами отец.

– Тьфу ты, – шипит Тилек. Сунул руки в карманы брюк точь-в-точь как неисправимый хулиган. Затем дает команду двоим: «Собирайтесь, пора домой». Диагноз – разве что старость.

Едут домой в обессилевшей тоске. А по чему тоскуют? Кто же знает. По легким воздушным беззаботным дням или по пройденным мучительным? Какой мутный выдался день, такого пьянства и помутнения рассудка еще не было. Надежда и облегчение. Хочется выпить за эти два символа произвольной и непослушной жизни.