Сумеречные королевства

Мне осталось преодолеть еще одно препятствие: разветвленную сеть узких проходов, столь покатых, что приходилось цепляться за специально натянутые веревки. Некоторые проходы тянулись вплоть до подножия холма, и с приходом зимы содрогались под тяжестью роскошных саней, мчащихся по ним с фантастической скоростью. Это зрелище стоило того, чтобы им полюбоваться. Мне всегда очень нравилось смотреть, как придворные, стоя на санях, неистово размахивают руками и задыхаются от ветра, бьющего в лицо.

Хотя я всегда немного опасался этих проходов. Изношенная, а иногда даже подрезанная доброжелательными соседями, «официальная» веревка, предназначенная для посетителей Дворца, могла лопнуть в любую минуту, и тогда вы покатитесь кубарем по склону, рискуя сломать себе шею.

Прищурив глаза, я оценил прочность этого вульгарного конопляного жгута, которому я был вынужден вручить свою жизнь. На первый взгляд веревка выглядела прочной. Я ухватился за нее и несколько раз дернул: будем надеяться, что выдержит.

Затем я убедился, что кинжал легко выходит из ножен — в крайнем случае он поможет затормозить, если удача отвернется от меня. Я не раз видел, как придворные спаслись от неминуемой смерти, уверенно тормозя крепким лезвием даг, вонзенных в щель между камнями мостовой.

Я вцепился в веревку и начал восхождение, не сводя глаз с окон близлежащих домов. Люди в этом квартале развлекаются любым способом. Некоторым из них могла прийти в голову шальная идея швырнуть в меня чем-нибудь тяжелым. Мое тело плохо переносит подъем, но, шаг за шагом, я приближался к вершине холма. И вот я наконец без всяких происшествий добрался до самого верха, где тяжело осел прямо у стены.

Подъем истощил меня.

Дворец Толстяков возвышался прямо передо мной. Невероятный и величественный. Множество башенок, колоколен и вытянутых насестов, построенных специально для птиц, которые облепили их словно шапка из перьев. Если вдруг откроется какое-нибудь окно, эта шапка сорвется в воздух и закружит в танце, бахвалясь разноцветным оперением. Но самым красивым, без сомнения, был помет этих одомашненных птиц, который год за годом скапливался на крышах и стенах здания, изменив до неузнаваемости первоначальную задумку архитектора. Помет окаменел и превратился в затейливый барельеф, который менял свой рисунок после каждого сильного дождя. Одни усматривали в данном явлении квинтэссенцию абимской магии, полагали, что камень «потеет» от удушья под плотным «молочным» панцирем. Другие видели в этом феномене олицетворение печали Толстяков, осужденных на вечную неподвижность.

По всей вероятности, я начисто лишен воображения и потому не согласен ни с теми, ни с другими. Меня способны взволновать лишь руки и лица статуй, выглядывающие из-под птичьего помета — скульптуры напоминали мне людей, переживших кораблекрушение и борющихся с захлестывающими их яростными волнами. Я привык к этому безумному барокко, и к Толстякам, которые не желали ничего менять. И если лепрозории на склоне холма мне категорически не нравились, то странный вид дворца, напротив, меня зачаровывал.

Я окинул взглядом трупы свежеиспеченных самоубийц, усеивающих мостовую у здания. Их скелеты стали предметом культа. Им поклоняются, приписывают удивительные лечебные свойства, что заставляет некоторых больных разбивать импровизированные палатки прямо на площади, в непосредственной близости от места драмы. Однако в этих скелетах нет ничего зловещего. Просто еще один элемент декора. Напоминание о том, что в один прекрасный день любой Толстяк способен освободиться от законов земного тяготения и воспарить над городом…

Вот и сегодня кто-нибудь из обитателей дворца, без сомнения, совершит роковой прыжок. Он будет долго стоять на краю балкона. Размахивать руками с семенами на ладонях и ждать, пока жадные птицы не подлетят к нему и не лишат равновесия, определяя час его смерти. Затем он качнется, распугивая птиц, и устремится в последний полет, чтобы разбиться, как и его товарищи, у подножия башни. Я всегда стараюсь избегать этого страшного зрелища. Слишком уж боюсь увидеть на камнях мостовой лучшего друга.