Сумерки

Однако во дворе действительно было тихо, только из ближайшего продуктового киоска доносилась одна из рождественских песен Бинга Кросби. Огромными хлопьями медленно падал снег, пухлые ватные сугробы росли на глазах, а небо приняло такой неправдоподобно густой синий цвет, что мне показалось, будто воплотилась одна из моих смешных детских грёз – попасть внутрь игрушки-пузыря с идиллическим зимним пейзажем и вихрящимися, если встряхнуть её как следует, пенопластовыми снежинками. Дома вокруг были словно склеены из папье-маше, и если в обычной суетной грязно-серой Москве добродушный старик Кросби был бы более чем неуместен, то в этом волшебном засахаренном городе с поздравительной открытки, в который я неожиданно попал, его приторные композиции звучали как национальный гимн.

Всё-таки нет лучшего праздника, чем Новый год. И пусть кто-то считает его большевистским эрзацем Рождества, по мне этот суррогат куда приятнее оригинала. Все его квази-традиции, те самые советские ритуалы, которые подменили собой ритуалы христианские, мне кажутся не кондовыми, а милыми и трогательными – может быть, потому что я и сам – один из детей ушедшей эпохи. Новый год хорош именно своей бессмысленностью, своим отказом от любых корней – этнических или религиозных. Это праздник ни о чём, и потому – для всех. Привязанный только к пустой календарной дате, лишённой исторического, нравственного или любого другого значения, он может одинаково искренне отмечаться и православными, и буддистами, и русскими, и татарами. Вот истинный день межкультурного, межнационального примирения…

Безжалостно распотрошив свой бумажник в соседнем универсаме, я вернулся домой, навьюченный пакетами с провизией. В квартире было тепло и уютно, и, приняв ванну, я приступил к приготовлению ужина. Радиола негромко мурлыкала что-то американское из сороковых или пятидесятых, кажется, Глена Миллера.

Завтра же, прямо с утра верну последнюю переведённую главу в бюро, думал я, отхлебнув сухого белого, и с аппетитом уплетая спагетти карбонара. Следующей у них всё равно не окажется, да пусть даже и будет, у меня хватит сил отказаться от неё. А потом обзвоню университетских приятелей – выясню, не поздно ли ещё напроситься к кому-нибудь в гости.

На ночь я около получаса перечитал при свете зелёной настольной лампы несколько глав «Мастера и Маргариты», а потом меня накрыл лёгкий и тёплый, как хорошо взбитое пуховое одеяло, рождественский сон.

Это был чудесный спокойный вечер.

Последний такой вечер в моей жизни.

* * *

Всё началось с «Олимпии». Безупречный немецкий механизм, с сорок девятого года прослуживший трём поколениям нашей семьи без единого нарекания, (профилактические смазки машинным маслом и замена износившихся лент не в счёт) вдруг отказался работать. Так что с самого утра мне пришлось тащить этого пятнадцатикилограммового монстра в единственную чудом остававшуюся открытой мастерскую, где мне обещали его починить в ближайшие дни – избегая называть конкретные сроки. На её поиски я убил добрую половину дня, а после прочих событий уже и речи не шло о том, чтобы отмечать Новый год с друзьями.

Зато за «Олимпию» я был спокоен. Хозяин мастерской, милый старичок в засаленном синем халате, был так обходителен и со мной, и с печатной машинкой, что на ум сразу приходило определение «техническая интеллигенция». Он ласково погладил клавиши, прислушался к мягкому стрёкоту отъезжающей каретки, и я ждал уже, что он вот-вот достанет стетоскоп и скажет «Олимпии»: «Нуте-с, рассказывайте, что с вами приключилось».

Вместо этого он заверил меня, что ничего страшного с «малышкой» не произошло, но повозиться с ней всё же придётся, «И к тому же, сами понимаете, праздники…», поэтому раньше третьего числа звонить смысла не имеет. Запрошенная им цена была довольно внушительна, но спорить в моём положении было просто глупо: сдавать рукописный перевод я не мог, и потом, машинку всё равно надо было чинить. Когда мы обо всём условились, он предложил мне светскую беседу – вроде той сигары, которую финансовые тузы непременно выкуривают в кино, чтобы скрепить достигнутые договорённости.

– Как трясло-то, а? У меня половина посуды с полок слетела… И штукатурка прямо пластами отваливалась. У соседа сверху инфаркт случился, не поверите, а ведь он моего возраста… Мне самому пришлось валидол глотать.

– У меня тоже после этого такой бедлам был, полдня убирался.

– Скажите, – спросил он вдруг, неловко улыбаясь. – А вы в конец света верите?

Я хотел было утвердительно кивнуть, но почему-то передумал, и только неопределённо пожал плечами, выжидающе глядя на мастера.

– Читал я где-то в газете, будто какие-то индейцы предсказали… Инки, что ли? Или ацтеки? – он не поднимал на меня глаз, перебирая эти заведомо неверные ответы, словно подталкивая меня к тому, чтобы я поправил его.

– Ничего такого не слышал, – покачал головой я. – А потом, знаете, в газетах каждый год про конец света пишут. К двухтысячному, помните, сколько было заметок? Ничего, держимся, – я осторожно улыбнулся.