Сумерки

Страшным было пробуждение в польском стане после вылазки луцкой городовой рати. Всё левое крыло было начисто опустошено, становища разгромлены. Не менее четверти малополянского рыцарства перебито, а более половины оставшихся в живых стонало от тяжких ран, ушибов и увечий, полученных во время бегства. Ни один шатёр не остался целым. Чего не уничтожили ратники Андрийка и Грицька, разграбила челядь. Захваченная по дороге от Перемышля до Луцка добыча безвозвратно погибла, а разбогатевшие от краденого добра конюхи и пахолки малополянских шляхтичей в ту же ночь покинули стан. Немало погибло во время ночного боя и челяди. Таким образом, избитые, израненные, изувеченные и ограбленные паны остались после вылазки без слуг, без одежды, пропитания и оружия. Озлобленные до крайности, они накинулись на великополян, которые, вместо того чтобы прийти на помощь потерпевшим, бежали из Подзамчья. Наконец, те и другие свалили вину на недосмотр старейшин и скопом принялись сетовать на короля и князя Земовита. С большим трудом удалось Зарембе утихомирить шляхту, пообещав малополянам лошадей, вооружение и добычу и отдав на попечение великополянского рыцарства безопасность всего стана, чтобы предоставить ему возможность вновь заслужить утраченную во время бегства из Подзамчья добрую славу. Каштелян тут же обратил их внимание на то, что король из-за непослушания польского рыцарства просто заболел от злости и возмущения и помышляет покинуть войско, поскольку-де лучше помириться с братом и обуздать своеволье мелкой шляхты, чем смотреть, как все великодержавные замыслы гибнут из-за её безрассудства. Шляхтичи покорились, понимая, что Свидригайло пользуется расположением многих польских и литовских магнатов и король может пойти на мировую, чтобы совместно с ним, князьями и вельможами обрушиться на них, отнять все привилегии, данные Казимиром Великим и самим Ягайло, и снова превратить их в панскую и княжью челядь…

Правда, ни король, ни сенат, ни канцлер не обмолвилась о том ни единым словом, но Заремба, как и шляхтичи, понимал это. Нарекания мигом утихли, а около полудня стан снова оживился: король велел строить над крепостным рвом новые шопы и готовиться к приступу.

Ни в этот, ни на другой день в польском стане не слышно было криков. Вечерние огни горели недолго, а с рассветом начиналась работа. Новые шопы были готовы на третий день, а тринадцатого августа начался приступ.

Поняв, что переговоров не будет, Юрша готовился к встрече врага. В больших казанах стояла наготове вода и смола, возле каждой бойницы лежали связки стрел, запасные тетивы и свинцовые пули для пращей, а позади заборол — груды камней и балки. Брана, являвшаяся сама по себе крепостью в крепости, находилась в личном ведении воеводы. Правое крыло оборонял Андрийко, левое— Горностай и Савва. Старый Монтовт тоже захотел принять участие в обороне и получил в свои руки верхний замок и пятьсот ратников запаса под командой Грицька.

Хлопот старый Монтовт доставил немало. Он не мог простить воеводе того, что он обходится без передней рады и окружил себя молодёжью и мужиками.

— Слыханное ли дело?! — возмущался он. — Безопасность замка в руках, пускай смелых и отважных, но до смешного неопытных и молодых людей — девятнадцатилетнего Андрия и двадцатилетнего Горностая, а его обороняют мужики, год тому назад ходившие за сохой и оралом. Что станешь делать, воевода, если крепость не устоит? Вся ответственность падёт на тебя, и во всём Литовско-Русском княжестве не найдётся боярина, который не осудил бы тебя жестоко. Что же будет? Что же будет?

— Что будет, знает бог! — отвечал воевода, выслушивая жалобы старика. — Это моя забота. Коли крепость падёт, меня в живых уже не будет.

— Не в твоей голове дело, речь идёт о крепости…

Тут воевода засмеялся и поцеловал старика в плечо.

— Пусть твоя милость не унывает! Пора рыцарских сражений и доспехов кончилась. Когда-то, когда бойцом считался только всадник на тяжёлом коне, на войну призывали лишь бояр, шляхтичей, панов да комонных ратников, но время то миновало. Теперь каждая твердыня опоясана высокими стенами, заборолами, оснащена пушками, а кинутое пороком каменное ядро в равной мере поражает и закованного в латы рыцаря, и одетого в кожух мужика. Сто лет назад рыцарь налетал на рыцаря, а мужик и даже пеший ратник были ничем. И людей на свете было мало, вдвое меньше, чем теперь. А вот теперь я с двумя сотнями послушных мужиков разгромил целый рыцарский стан. Ты это понимаешь? Будь у меня не две, а двадцать тысяч таких ратников, да ещё сотня опытных военачальников, я бы самого римского цесаря не побоялся…

— Хотел бы я на тебя поглядеть в бою с двумя или тремя тысячами рыцарей в чистом поле! — горячился Монтовт. — Комонники рассеяли бы твои тысячи, как ястребы кур!