Сумерки

После этого стакана Витька — должно быть, отвык, два месяца все-таки не принимал — почувствовал, как мягкая рука зашевелилась у него в голове за глазами, что-то сжимая и разжимая. Комната заколебалась и ее заволокло дымом, наверное, от папиросы, которую закурил Леха. Витька поспешил заесть хлебом с горбушей и тоже закурил, глубоко затянулся и выпустил водочный дух пополам с дымом.

— Все ползаешь, — сказал Колям Одноногому. — Давненько я тебя, черта, не видел.

— А как же, а как же, — покивал Одноногий, пустил дым и шмыгнул бордовым носом. — Ползаю, че мне сделается. Влачу паскудную жизнишку…

— Да-а, расползается наша компашка, — протянул с сожалением Леха. — Витька вон, женатик наш, носа не кажет. Семья заела, — добавил он со злостью.

— Жена не пущает, — покивал Одноногий.

— Я Томке обещал, что завязываю с этим, — Витька кивнул на торчащие посреди стола две бутылки — пустого «Распутина» Леха убрал себе под стул. — Обещал, парни, вы уж того… не будьте в обиде…

— А седни? — не преминул подколоть Одноногий.

— Сегодня — святое дело, — хмыкнул Витька. — Праздник есть праздник. Сегодня нашему дорогому Леониду батьковичу исполнилось… Сколько тебе, Леха, стукнуло-то?

— Тридцать четыре уже. — Леха почесал под майкой волосатую грудь.

— Ну вот. Сегодня ж оно понятно. — Витька сунул погасший окурок в пустую консервную банку. — Давайте и выпьем за эти тридцать четыре…

— За тридцать четыре надобно тридцать четыре раза и выпить, — хохотнул, точно продребезжал жестянкой по камням, Одноногий.

— Денег не хватит, — сказал Витька.

— Деньги — как тараканы, — философски заметил Леха, наливая на этот раз «Столичной». — Сегодня нет, а завтра слышь — шебуршат.

— Кабы тараканы, — протянул Витька, — так и работать не надо. Тараканы, небось, сами собой заводятся.

— Так же и деньги, — сказал Леха, глядя в упор на него. Он был серьезен и почти трезв. — Голову надо иметь, Витюха, а не подставку для кепки, тогда и деньги будут.

— Можно подумать, у тебя они есть, — пробурчал Витька.

Деньги были его больным местом. Сколько он помнил себя, вокруг всегда шли разговоры о деньгах, вернее, о том, что их нет. Сперва об этом постоянно говорили и постоянно ругались из-за этого мать с отцом, тогда еще живым и крепко пьющим. Потом об этом вздыхала мать, оставшись одна с бабкой и восьмилетним пацаном на руках, и вздыхала ровно шесть лет до самой смерти. Эстафету разговоров перехватила Тамара примерно через год после того, как стала его женой, когда Витька по примеру папаши, а может, и не думая о нем, стал «закладывать» в своей компашке, и его сначала вежливо, а потом уж и нет, начали просить то с одной работы, то с другой. В компашке тоже водились такие разговоры, особенно когда не хватало на бутылку. Одно время даже что-то вроде игры у них появилось — мечтать, что бы сделали, если б нашли миллион, но дальше «бросил бы работать и поил бы вас, черти, до посинения» дело не пошло, и игра заглохла. К тому же, миллион за последние годы быстро стал суммой смешной и незначительной, а попробуй смени его на миллиард — не прозвучит.

Витька хотел еще что-то добавить, но тут подоспел третий стаканчик. После мягкого «Распутина» родная «Столичка» наждаком деранула горло. Вещи в комнате стали уже не расплываться, а меняться местами, и расползались вдоль стенок, как тараканы. Витька старательно закусил хлебом, но это мало помогло. Совсем отвык, с непонятной жалостью пронеслась мысль.

Одноногий после третьего приема как-то сразу сломался и стукнул пустым стаканом по столу.

— Вы только послухайте, — невнятно и громко заговорил он, заплетаясь языком и, как всегда, перебрав, претендуя то на пророчества, то на жалость к себе. — Вот я инвалид первый группы. Инвалид! — Он поднял к невысокому потолку корявый грязный палец с обгрызенным ногтем. — А что я имею за свою калеченность? Во!.. — Он сложил пальцы фигой и долго тряс этой фигой в воздухе, потом повернул ее к себе, осмотрел, точно диковину. — Так же и все вы. Все! — заорал он, взмахнул кулаком и, конечно, задел костыли, которые загремели на пол.

Колям, молчаливый и совершенно, казалось, не захмелевший, полез под стол поднимать их, а Одноногий продолжал грозно-плаксивым голосом, и было ясно, что сейчас он испытывает неимоверную жалость к себе, к своей загубленной жизни.