Сумерки

— Едучи в карете и успокаивая Лизу, у которой случилась истерика, я решил, что все прошло, между нами более нет препятствий. Ту ночь я никогда не забуду, столь страстной и нежной она была. Тогда я решил, что никогда не упомяну о давешнем событии в беседке. Однако на следующий же день Лиза за завтраком неожиданно сама напомнила мне о случившемся, сказав, что я все себе выдумал и она просто гуляла в парке в одиночестве, а когда я вбежал к ней, то она испугалась меня и оттого заплакала. Стало быть, ничего не меняется и вновь остается по-прежнему. Представляете себе, сударь, мое положение. Я подумал и решил, что наилучшим будет устыдить неверную супругу. Несмотря на все протесты горничной, я вошел в будуар Лизы и начал с ней долгий обстоятельный разговор. Сначала она кричала на меня, затем нервно смеялась, а после, когда я несколько раз повторил жене, что она ныне падшая женщина, поникла головою. Через какое-то время я опять вернулся к Лизе, и все повторилось заново. Назавтра то же самое. Утром третьего дня Лиза слегла в горячке. Я послал за докторами, а к вечеру моя жена умерла.

— То есть как это умерла? — переспросил ошеломленный концовкой рассказа Иван. — От разговора? Такого не может быть!

— Может, Иван Иванович, еще как может, — со странным выражением одновременно грусти и затаенного злорадства объявил Драчевский. — Я сам немного увлекаюсь медициной, помогал докторам и кровь жене пускал самостоятельно, но ничего не помогло. Она умерла, — констатировал он, со значением глядя на Безбородко. — Само собою получилось.

Некоторое время после этого признания ехали в полном молчании. Было слышно, как кучер нахлестывал лошадей, цокая языком и покрикивая нечто, понятное лишь ему одному да лошадям.

Иван молча глядел перед собою, не решаясь обратить ясный взор на графа. Григорий Александрович, напротив, пристально оглядывал спутника, пока наконец не промолвил: — А вы, уважаемый Иван Иванович, меня, кажется, даже осуждаете.

— Вот вздор! — воскликнул Безбородко, стушевываясь и заливаясь румянцем. — Никак нет, не осуждаю. Ведь все случилось, как вы изволили говорить, само собою. За что же, позвольте спросить, я должен вас осуждать и какое на это право имею?

— А за то, что я стихи писать бросил, — был дан ему неожиданный ответ графа.

Огромные глаза, отливая синевою ясного неба, глянули на Драчевского.

— А вы как догадались? — откровенно удивился Безбородко.

— Да потому что вы, сударь, таков же, как и я, будете. Вы — возвышенная душа и считаете искусство превыше какой-то там вздорной девицы, вздумавшей свои права объявить, — заявил граф, все еще испытующе глядя на Ивана. — Для вас, Иван Иванович, важен человек вообще, но не в частности. Да и к женскому вопросу, придуманному англичанками, вы отрицательно относитесь.

— Да с чего вы взяли все это? — беспокойно спросил Безбородко, на чьем лице явно читались многочисленные мысли его, в частности стыд за безошибочное открытие, кое походя совершил граф.

— С того, мой друг, а вы мне теперь именно друг, когда я так безошибочно вас разгадал, с того, что и у меня точно такие же мысли бродят в голове. Еще с Италии. Да что там, раньше, раньше, — замахал руками Драчевский, давая понять, как давно назад он стал так думать. — Когда впервые про серали узнал.

— Про что? — изумился Безбородко.

— Про серали. Это собрание замужних женщин и наложниц у восточных владык, — пояснил Григорий Александрович. — Замечательно это придумано, много-много женщин для тебя одного. И все, заметьте, в вашем единовластии. И коли какая-нибудь из женщин на сторону только взглянет — сейчас же голову долой! — Граф с силой прочертил своей белоснежной холеной ладонью с длинными пальцами, сплошь в перстнях, по воздуху дугу. — Беспощадно. Потому что это твоя собственность. Женщина — такое существо, по моему разумению, что только и может быть, что в чьей-либо собственности. Иначе ей ни за что не прожить. Все будет пустое и глупое. А так, в собственности, даже наоборот. Достойная женщина при хозяине. Ну, каково?

Драчевский со значением поглядел на Ивана, блестя от возбуждения глазами.

— Это — моя философия, если можно так выразиться о взглядах. Нынче же, вернувшись в Россию, застал я ужасающий произвол, — продолжил он, видя, что Иван с вниманием слушает его.

— Какой произвол?

— Да свободу эту. Распустили мужичков. Собственность нашу распустили. Раньше-то я, когда еще помоложе вас был, то всегда пользовался правом первой ночи. Ни одной своей красивой крестьянки не пропускал. А сейчас? Я на них уже и прав никаких не имею. — Граф развел руками. — Ну, что вы на это скажете? — обратился он к собравшемуся с духом Ивану.

— А то скажу, Григорий Александрович, что не товарищ я вам в этом! — выпалил тот.

— Как так?