Сумерки божков

Жизнь, устроенная так благоразумно, полно и корректно, чего-нибудь стоит, черт возьми! Поэтому житейский идеал генерал-губернатора формулируется просто: «Андрей Первозванный», но — без пули террориста в висок, без осколка бомбы в брюхе. Поэтому он — тихий, но злейший враг всяких историй и большой скептик по части «революции». Он признает ее наличность лишь постольку, поскольку то предписано из Петербурга. Генерал-губернаторство его считается самым спокойным в России. Крайняя правая печать на него за это, что называется, собак вешает и зовет его лапшою в эполетах, жидовским батькою и т. д. А какой-то инок-демагог даже предал его гласной анафеме с церковного амвона. Однако генерал-губернатор, твердо веруя, что в Петергофе и Царском Селе «его знают», предпочитает анафему браунингам и ведет свою политику тонко. Инока-демагога он выслал за пределы вверенной ему области, а для равновесия пересек в пяти деревнях десятого, закрыл и конфисковал несколько газет и конфирмовал два смертных приговора над какими-то экспроприаторами, столь темными и сомнительными, что и сама революция за них не весьма обиделась. Если потребуют того положение дел и мирное течение карьеры, генерал еще расстреляет и повесит, сколько надо, и еще, и еще. Без угрызения совести, но и без хищного аппетита. Лично — он предпочел бы не вешать, но — «Россия ожидает, что каждый исполнит свой долг». И он исполняет. Во дни, когда генералу приходится конфирмовать смертные приговоры, у него разливается желчь. Домашние очень жалеют его тогда и говорят: «Ах, бедный!..» Г-жа Тальянчикова служит в местном монастыре заздравный молебен и ставит угодникам толстейшие свечи. В самом генерале акт конфирмации — нельзя сказать, чтобы вызывал особенно бурные эмоции. Но все же, подписывая, он бывает хмур и неизменно думает про себя: «Только бы не позвали в министры! Ни за что!»

Принял Елену Сергеевну генерал-губернатор в высшей степени любезно, — не заставил ждать ни одной минуты, встретил у дверей кабинета, почтительнейше усадил в кресла и даже сам сел не прежде, как — со старомодною, времен Александра II, грацией — извинился за свои стариковские немощи…Прошло добрых десять минут в комплиментах и эстетических восторгах. Генерал-губернатор восторгался Савицкою в «Роберте-Дьяволе» и уверял, что она поет Алису гораздо лучше Штольц, которую он слышал еще корнетом сорок лет тому назад. ^[283]

— Вас, Елена Сергеевна, тогда и на свете не было… Ха-ха-ха! Вот какой я старый старик… Ха-ха-ха!

Савицкая видела, что генерал конфузится, тянет время, и начинать объяснение приходится ей. Она выждала удобную паузу и приступила к делу.

— Ваше превосходительство желали меня видеть…

В молодых глазах генерала погас веселый, голубой смех, румяное лицо одряблело и скисло, седые бакенбарды сразу утратили свою лучезарную пушистость и из серебряных будто стали никелевыми, — он сразу весь померк.

— Да, позволил себе немножко побеспокоить вас… уж извините старика… Опера там у вас какая-то… «Восставшие мужики»… или как?

— «Крестьянская война»…

— Да, да… все равно… Ну… нельзя ее ставить. Буду просить вас отменить.

Елена Сергеевна смотрела генерал-губернатору прямо в глаза, и это его смущало. А между тем она думала совсем не о нем. В ней плыли сейчас странные, двойственные мысли. Генерал-губернатор своим распоряжением — если не разорял театра, то во всяком случае наносил ему страшный материальный удар, пуская насмарку план всего сезона. Постановка «Крестьянской войны» стоила дирекции огромных денег, и у Савицкой не было в запасе не только равносильной, но хотя бы сколько-нибудь интересной новинки, способной стать «гвоздем» для публики и Маскоттою для кассы. ^[284] Но, с другой стороны, директрису, как вихрь горячих искр, пронизал и потряс поток почти радостных надежд: «Но ведь это же счастливейший компромисс. Если «Крестьянскую войну» снимет со сцены force majeur ^[285], то исчезает само собою главное неудовольствие, расщепившее нашу труппу, создавшее партии, оторвавшее от меня Андрея… Мы можем отлично помириться на почве общего несчастия… И — затем, какой бы успех ни имела его возлюбленная Наседкина — в старом репертуаре, рядом со мною она для меня не оскорбительна, она не может раздавить меня, сделать ненужною в моем собственном деле, как было и есть в этой проклятой «Крестьянской войне»… Ах, за все это стоило бы заплатить даже вдвое! Это — все равно — что снова на рельсы стать… Но — бедный Нордман! бедный Нордман!»

И, спохватившись, она отогнала от себя нечистые мысли — вовремя, потому что генерал-губернатор смотрел на нее не без изумления и говорил:

— Ну я очень рад, видя, что просьба моя огорчает вас гораздо меньше, чем я опасался.

Елена Сергеевна овладела собою.