Сумерки божков

— Саньке у нас в театре терять нечего. Она — человек конченый. У нее теперь такая позиция: только пакостями и может еще на поверхности держаться… как помет на воде! Ну и мутит, и крутит. Всех перессорили и замотали. Елена Сергеевна ходит, как тень могильная. Андрей Викторович наш гениальнейший такого дурака валяет, что стыдно смотреть: словно паяц на ниточке — куда дернут, в ту сторону и заболтал руками-ногами. Вас вон уже «милочкою» зовут и в горничных ставят. Мешканов с Санькою тринадцать лет враг был, только на похабных анекдотах и уживались кое-как, с грехом пополам. А теперь через новенькую эту к Саньке в лакеи пошел, на Кереметева начинает фыркать: плевать, мол, хочу! Сам с усам! Натуркали ему в уши, будто он гениальный режиссер, а Захарка, мол, только всю жизнь на твоей спине ездил, да жареных голубей в рот ловил…

— Да ведь если говорить начистоту, то правда, друг милый?

— Ничего не правда. Режиссеров выдумка делает, а у Мешканова только исполнение великолепно. Он от печки лихо танцует, но собственною фантазией — пшик! Захар наш — лентяй и тунеядец великий, и пошарлатанить не прочь, но у него голова, у него вдохновение, у него — общий план. Уйди Мешка-нов, Захару будет трудно, но выдрессирует себе другого подручного и справится. А Мешканов без Захара будет кот в сапогах.

— Удивительная вещь! — угрюмо сказала Маша Юло-вич, перебирая пуговицы своего пальто одним из тех простонародных жестов, которые, как натура, проскальзывали у нее сквозь сценическую привычку всякий раз, когда она уж очень искренно развеселится или задушевно задумается. — Удивительная вещь! Леля — ангел. Тринадцать лет все мы знаем, что ангел. А, поди же ты, друзей верных мало нажила. И человека, на которого ей можно положиться в деле, у нее нет… Прав ты: все столбы расшатались. Разве еще — Риммер надежный…

— Риммер — колбасник и торгаш. Для него — кто кассу сделал, тот и великий человек. Сегодня — Савицкая, завтра — Наседкина: ему все равно, он и искусство, и людей ценит по сборам. Нет-с, уж что себя утешать и обманывать! Кавардак! Порядок, дисциплина, традиции — все летит к дьяволу! Прошли наши красные денечки, Марья Павловна! Катимся к закату и начинаем смеркаться. Были божки, а скоро станем вражки. Спеты наши песенки!

— Это ты — после такого-то спектакля, как сегодня?

Ванька Фернандов посмотрел на Юлович свысока.

— Замечательная вы артистка, а ничего не понимаете! — произнес он, помолчав, с таинственною важностью, не хуже самого Захара Кереметева, точно какой-нибудь египетский иерофант или мистагог средневековый. ^[330]

— Сам, небось, слышал успех-то… — смутилась Юлович: она не ожидала возражений.

Фернандов язвительно вскинулся на нее:

— А что же, госпожа Юлович, находите вы радостного в успехе «Крестьянской войны»?

— Да ведь хорошо, Фернашка! Страсть как хорошо!

— Кто спорит, что худо? Господин Нордман в один вечер себе имя сделал. Но что лестного для вас-то? для меня? для театра нашего? Нуль-с. Хуже: минус! Потому что господин Нордман своею музыкою всем нам приказал сегодня в отставку подавать.

Юлович широко открыла коровьи свои глаза и захлопала веками, не понимая.

— Теперь отставку какую-то выдумал, — произнесла она в медленном недоумении, — мудришь ты сегодня, Фернашка. Господь с тобою!..

— Да вы можете эту музыку его по-настоящему исполнять? — приставал Фернандов, — по совести скажите: можете? Артистически? Художественно?

— Что ж? — вздохнула певица. — Известно… Мне трудно… я не консерваторская…

Фернандов гордо ткнул себя пальцем в грудь.

— Я— консерваторию кончил. При Рубинштейне. У Эверарди! ^[331] — не могу! Да. И никто из нас, стариков, не может. Что такое представляли собою сегодня Тунисов, Самира-гов, Фюрст? Как в лесу дремучем бродили. Надерганными марионетками себя чувствовали. Граммофоны пели, автоматы играли. «Ансамблю не мешали», — только и скажут о них завтра в газетах. А, пожалуй, кто поправдивее, то и без церемонии напрямки напишет: «Ансамбль не портили». А ведь каждый из них — артист-с! Один Андрей Викторович в гимнастике этой плавал как рыба в воде. Да и то, правду сказать, все же остался на втором плане: Наседки-на-то — тут не поспоришь! — успехом его забила… Да-с. Вот то-то и оно-то. Не можем, выходит, мы эту оперу петь: не наша музыка! Да что мы? Сама Елена Сергеевна не смогла, тоже не ее дело вышло… Е-ле-на Сер-ге-ев-на!!! А вы радуетесь, что пришла и понравилась публике такая музыка, которою мы не в состоянии овладеть! Это — наш конец, это всему нашему артистическому поколению — крышка! Вон — как Вагнер когда-то раздавил итальянскую оперу, так нашу теперь Нордман херить начал… Нам умаляться, а Наседкиным расти. Тьфу! Не видали бы глаза мои!

Он и в самом деле плюнул.