Сумерки божков

Светлицкая даже слегка вспыхнула от неожиданности, боясь прочитать в ней оскорбительный задний смысл, скрытую дерзость. Но юноша пребыл ясен, как майское утро, и пересчитывал невозмутимо:

— Дрова колоть — согласен. Печи топить — согласен. Способен быть за швейцара и дворника. В качестве кухонного мужика, изряден. В качестве посыльного — незаменим. Не однажды выводил тараканов бурою. Полы натирать — не пробовал, но могу научиться. Но — или Светлицкая, или никто!

Светлицкая хохотала, пряча лицо в пушистые перья.

— Вы всегда такой веселый? — уже слегка кокетничала она из-за веера.

— Когда денег нет, всегда.

— А если есть?

— Мрачен. Терзаюсь заботами, куда бы их поскорее спустить.

— Ай-ай! Мотать и кутить-то вам как будто раненько? Который годок-то?

— Двадцать два.

— А прибавили себе сколько?

— Нет, верно, что двадцать два: я в маменьку, моложавый.

— Действительно, — ужас, какой молодой! Даже на девочку похож… Только, что длинный вырос!

— Вот и примите меня в класс за девочку, — хладнокровно посоветовал Печенегов.

Светлицкую опять немножко передернуло под белилами. Как все люди, много преступные и еще больше оклеветанные, она была болезненно чутка к намекам на пороки, которые приписывала ей городская сплетня, и в этом отношении выработала себе почти манию преследования.

Печенегов же рассказывал:

— Я на масляной для маскарада английскою мисс одевался. Так за мною толпы зевак ходили. Первый приз получил.

— А вы говорите по-английски? — с удовольствием спросила Светлицкая: она любила этот язык, по памяти от своей учительницы и благодетельницы, великой Н — и, которая заставила ее выучиться по-английски, потому что сама была американка.

— Yes! ^[333]

Печенегов заговорил быстро и с апломбом, двигая четвероугольным ртом, широко вращая выдвинутою вперед челюстью. Гортанные звуки, жующие, плюющие, чавкающие, летели, как из граммофона… Светлицкая слушала с круглыми глазами.

— Я ничего не понимаю.

— Aoh?! ^[334] — изумился Печенегов и залопотал еще бойчее и внушительнее.

Светлицкая пожимала плечами в недоумении.

— Что такое? Кто вас учил по-английски? Это — какое-то провинциальное наречие. Я хорошо знаю язык, но не в состоянии разобрать ни одного слова.

Печенегов виновато улыбнулся и сказал уже по-русски:

— В Кронштадте английские матросы убить меня хотели.

— За что?

— А вот за это самое. Слышат, будто по-английски, а понять не могут. Догадались наконец, что я их морочу… До ножей дошло…

Улыбка исчезла с лица Светлицкой, и круглые брови ее поднялись в серьезном движении удивления и любопытства: подражательный обман юноши поразил ее.

«Уж не талант ли?» — зажглось жадною искрою в артистическом уме ее.

— Так вот вы какой чудак! — сказала она медленно, заинтересованная. — Это редкость. И много таких штук вы умеете делать?

Он беззаботно рассмеялся.

— Хоть с утра до вечера забавлять вас буду… Я ведь шалопай. Меня за фокусы-покусы мои из шести гимназий выгнали. Я и фейерверки умею делать.

— Право, уж и не знаю, как быть с вами, — раздумчиво соображала Светлицкая. — Если бы еще женский голос… Мужчин я не брала до сих пор ни даровых, ни льготных…

— Ежели требуется, я — для иллюзии — могу на уроки, в самом деле, в женском платье являться?

— Фу, какой глупенький!

Светлицкая даже ударила Печенегова веером своим. Он шаркнул ножкою и отдал честь по-военному:

— Рад стараться.

— Хорошо. Нечего делать с вами. Приходите завтра ко мне в класс, попробую, какой у вас голос.

— Голос у меня очень хороший, но завтра не могу, — жалобно отрекся Печенегов. — Очень вызывал сегодня ученицу вашу. Глотку сорвал.

— Вот милый! — похвалила Светлицкая.

Печенегов серьезно склонил голову:

— Я милый.

— В таком случае, приходите — когда ваша «глотка» поправится.

— Я скоро.

— Буду ждать.

— Я к тем, кого люблю, всегда скоро! — успокоил Печенегов.

— Вот как? И я уже удостоилась быть в том числе?

— А то — как же? — изумился Печенегов. — Разве иначе я осмелился бы вас беспокоить? Я с пятого класса гимназии поклонник ваш… Полагаю, что ни единого спектакля вашего не пропустил. А портреты ваши положительно во всех ролях имею…

— Вот не подозревала, что одержала такую блестящую победу!

Польщенная в своем артистическом самолюбии, так часто уязвляемом за последние годы, Светлицкая была, в самом деле, тронута. Глаза ее помолодели и затуманились сантиментальным облачком мечты о любимом деле, любимых утехах и успехах, — о прощальном счастье отцветшей молодой славы, о наступающей грусти отставной старости…

— Merci.

Она протянула Печенегову руку, кругло затянутую в черной перчатке. Тот низко нагнулся и почтительно поднес ее к губам своим.

— Э! кто же в наше время целует дамам руки в перчатках? — кокетливо засмеялась певица. — Ах вы, молодой вьюнош! Да и вообще — охота у старухи руку целовать?

Печенегов осмотрелся.

— А где она?

— Кто? — не поняла Светлицкая.

— Старуха?

Певица с ужимкою спрятала губы за веер.

— Что искать далеко? Пред вами стоит. Я своего возраста не скрываю.

— Так это вы про себя так изволите?