Сумерки божков

Столь усиленное истребление таинственного ординара, однако, смутило ресторан подозрением, не превышает ли профессор своего кредитива. Поэтому в первый же раз, когда Сила Кузьмич опять заехал в ресторан, распорядитель решился осведомиться: как их степенство изволят приказать впредь — продолжать или прекратить?

Сила осклабился.

— Аль уж больно здорово хлещет?

— Как воду-с.

— Например?

— Уже за двадцать семь бутылок счет отправлен вам в контору.

— Чисто! — ухмыльнулся Сила.

— Четыреста тринадцать рубликов-с.

— С гривенником, — поправил Сила. — Или гривенник уважения мне делаете?

— Шутить изволите, Сила Кузьмич… Смеем ли мы?

Сила вздохнул.

— Ну, до трех дюжин отвечаю — идет. Пущай профессор побалуется. Человек ученый-с. А после — шабаш: скажите ему, что ординар такой был, да весь вышел. Сила, мол, Кузьмич намедни сам его выпил, а вам теперь советует пить понтэ-канэ. ^[338]

Но были у Силы выходки и совсем в другом роде.

Приехал он на торжественный литературный обед, осмотрел публику — и вдруг видит у закуски внушительную, но неожиданную фигуру местного публициста-реакционера, столп того самого «Обуха», в редакции которого Сергей Аристонов побил окна. Последовал обычный кивок распорядителю.

— Сколько персон?

— Тридцать-с.

— По скольку?

— По пяти-с.

— С тебя по семи с полтиной. Разницу взыщу.

Повернулся и уехал.

А из ближайшего затем своего счета преспокойно вычел семьдесят пять рублей «штрафных», — и никакие уговоры на него не воздействовали.

— Зачем пущаете сволочь?

— Чем же ресторан виноват, Сила Кузьмич? Разве мы приглашаем гостей на обеды? Спрашивайте с устроителей.

— Желаете-с учить меня, с кого что спрашивать? Ноги моей у вас не будет-с.

— Сила Кузьмич! благодетель! Смеем ли мы?

Устроителей же обеда Сила тоже покарал особым образом. На обеде было решено учредить городской клуб литературного объединения, причем рассчитывали деньгами на первый подъем позаимствоваться у Силы Кузьмича: он на подобные начинания был отзывчив. Хлебенный не дал ни копейки, но подарил для украшения будущего клуба дорогое чучело пятнистой гиены:

— Пущай с Ермилкою единится… в самый раз-с!

Прочел Сила Кузьмич в газетах, будто некий крез американский нарочно уклонился от уплаты судебных издержек по проигранному процессу и преднамеренно довел один из своих дворцов до описи чрез судебного пристава — лишь затем, чтобы узнать в точности все, что именно у него есть во дворце этом. Силе Кузьмичу понравилась американская шутка. Он захотел повторить ее на собственном своем имуществе.

Выбрал маленькую и безобидную, но бесспорную денежную претензию к себе и уперся платить. Однако ошибся в расчетах. Русский судебный пристав оказался слишком ленив или слишком не формалист, чтобы следовать примеру своего американского коллеги. Он просто опечатал в конюшне Силы Кузьмича два стойла с выездными жеребцами и прекратил опись, так как — по оценке истца — стоимость описанного имущества значительно превысила сумму иска. Сила Кузьмич почесал лысину, и — рассмеялся:

— По-американски оно, может быть, и умно, но по-русски вышло преглупо-с, — заявил он, расплатился и зазвал судебного пристава обедать.

Что за человек был Сила Кузьмич Хлебенный в нутре своем, это в конце концов даже и для ближних его было темно, как вода в облаках небесных. Для внешнего мира он был плотно заштукатурен смесью самодурства и юродивства, которою вообще любят замазывать свой настоящий облик русские, не совсем обыкновенные люди, — одинаково, и в нищенском рубище, и в миллионах. А с именем Силы Кузьмича Хлебенного молва людская связывала столько легенд, полных вспышек характера, ума и таланта, — словно молний из огромной серой тучи, — что можно было подозревать в нем не только не совсем обыкновенного, но даже и совсем необыкновенного человека. Имя свое носил он недаром и десятки раз доказывал, что, действительно, таится в нем сила — и сила гордая, упрямая, полная ярких чувств и своеобразной, дикой красоты.

— Тебе бы, Сила Кузьмич, не купцом Хлебенным, а купцом Калашниковым зваться! — говаривал ему Берлога, сохранявший с ним дружество, несмотря на давнее жестокое горе, которое пережил Сила Кузьмич, когда этот самый Берлога отнял у него Елену Сергеевну.

Сила Кузьмич вытирал лысину красным фуляром и вопрошал с загадочною иронией, которая неизменно отравляла своим дурашливым и оскорбительным ядом большинство его слов:

— Разве похож-с? Так вот вы, когда поете Калашникова, мною гримировались бы? Жаль только-с: опера-то скверная-c…

— Ну, брат Сила, с лица-то и фигуры, ты, извини меня, больше на йоркшира откормленного смахиваешь… А вот дух в тебе чуется мне действительно этакий… понимаешь?..

Не шутку шутить, не людей смешить

К тебе вышел я теперь, бусурманский сын, —

Вышел я на страшный бой, на последний бой!

^[340]

— Скажите-с, какие страсти-с!.. Теперича, стало быть, так мы с вами это и поделим-с: кому — йоркширское лицо, но калашниковский дух-с, а кому — калашниковское лицо, но дух…

Берлога хватал его в объятия, трепал, обнимал, целовал:

— Сила! ты меня поддел!