Сумерки божков

— Да — что вы, Лиза, право? Словно я маленький мальчик или новичок какой-нибудь? Кажется, не первый год я так живу, и — как видите, ничего, не погиб… процветаю!

Она продолжала скорбно смотреть на него большими серыми глазами и повторяла:

— Фра Дольчино и Ванька Фернандов!

Берлога сделал гримасу.

— Милая Лиза, Фра Дольчино остался в уборной. Вы сейчас тоже не Маргарита Трентская. Вносить в жизнь театральные фигуры — смешно и пошло.

Она остановила его.

— Может быть, смешно, но не пошло. Не клевещите на поэзию наших призраков. Наше воображение — наша святость, наша сила. Как я люблю Дон Кихота. Если бы можно было жить цельно, как он!

— Но, так как я не Дон Кихот…

Она не дала ему договорить:

— Сейчас вы прекрасны, а через минуту безобразны, сегодня большой, завтра маленький-маленький. И — если бы вы знали, как это оскорбительно мне — видеть вас, когда вы безобразны и маленький! И — знаете ли, Берлога: эти впечатления не проходят. Они впиваются в душу и мутят ее. Очень часто, когда вы на сцене — великолепный, могучий и светлый, как бог, — я смотрю на вас и думаю: как было бы хорошо, если бы он сейчас — вот с этим гордым жестом, вот с этою мощною нотою — упал и умер!

— Покорнейше вас благодарю! Типун вам на язык. Совсем не намерен. Я желаю прожить мало-мало сто лет.

— А вот я — наоборот — именно так желала бы умереть. Молодою, во вдохновении и в обстановке красоты.

Хорошо остаться в памяти людей прекрасным белым лебедем, испустившим дух вместе с последнею песнью. Когда сегодня красиво, надо использовать его до конца. Завтра всегда мещански-буднично. Сегодня Берлога — мой Фра Дольчино, завтра Берлога — собутыльник Ваньки Фернандова, закадычный друг Машеньки Юлович, Андрюша Настеньки Кругликовой…

Берлога наклонился к уху ее и сказал вполголоса, с ласкою:

— Андрюшею меня и Лиза Наседкина не однажды называла.

Она пожала плечами.

— Что я для вас? Одна из многих. Я не имею на вас никаких прав. Да и слава Богу! Я и теперь вчуже мучусь, когда вижу, как вы гибнете, а — если бы вы мне были свой? муж? любовник?

— Позвольте, Лиза, на звание мужа вашего я, конечно, не имею претензий, но…

— Вы хотите сказать: любовницею моею вы были? Да. Но вы-то моим любовником еще не были…

— Это что-то тонко! — улыбнулся Берлога насильственно и не без досады.

— Нисколько не тонко. Напротив: чересчур, слишком грубо. В капризе страсти вы взяли меня…

— Но…

— В капризе страсти вы взяли меня, — настойчиво повторила Наседкина, не допуская перерыва. — Вы — мое божество. Вы можете делать со мною все, что вы хотите. Вы — тот, кому отказывать нельзя. Если бы для вашего вдохновения, для вашего таланта, для полноты вашей жизни вам понадобилось отрубить мне руку, бить меня плетьми, я покорилась бы так же безропотно и угодливо, как отдаюсь вам, когда повторяются ваши капризы… Я — вещь, которою вы можете распоряжаться как вам угодно, лишь бы от этого расцветал ваш гений. Вся страдательная, покорная сторона моей любви, конечно, отдана вам, великому артисту, богу искусства: ваша воля должна быть — как закон для такой рабы искусства как я, бедная. Но свою любовь активную, деятельную, я берегу не для призрака, но для действительности, не для артиста, но для человека. Сейчас вы для меня — султан: милый, любимый, но все-таки султан. Любовником моим вы станете только тогда, когда Берлога-человек будет стоять на уровне Берлоги-артиста, и оба Берлоги сольются для меня в одном светлом целом…

Берлога нахмурился.

— Ну, Лиза, уж не такая же я дрянь, как вы меня изображаете!

— Боже мой! Как вы выражаетесь? — испугалась Наседкина. — Кто же говорит? Разве я могла бы? Вы мой дорогой, мой милый, мой чудный! милый-милый-милый! Но вы — слабый! у вас — характер спит. Вы по своей огромной доброте и доверчивости вечная игрушка людей, которые не стоят вашего мизинца.

— Ах, Лиза! Не говорите общих мест. Если бы вы знали, сколько раз в жизни я слыхал это!

Она смотрела на него восторженно.

— Да! Вы — бог! Вы — настолько бог, что вам жаль людей, которые ниже вас, — вам хочется снизойти в равенство с ними, уподобиться им… Вы — бог, жаждущий быть чернью, стремящийся выпачкаться о людей, s’encanailler ^[357], как говорит Александра Викентьевна.

— Лиза, к сожалению, мы — после ужина, и я даже не могу спеть вам, как Моцарт:

Ба! Право? Может быть!

Но божество мое проголодалось…

Потому что Сила по обыкновению закормил по горло.

Наседкина омрачилась и прошептала:

— Вот так всегда — ваша манера: оборвать насмешкою и запачкать прозою каждый мой сильный, искренний, поэтический порыв…

Она красиво положила красивую свою руку на рукав его тужурки.

— А к Юлович все-таки не ездите сегодня… Ну, милый! желанный! Для меня! Мне так хочется, чтобы ты хоть одну ночку провел, хоть спать-то лег бы сегодня тем же прекрасным Фра Дольчино, которым я знала тебя весь вечер… Хоть одна ночь в жизни — цельно красивая!

— Друг мой, что же будет из того, если я не поеду к Юлович? Ведь к тебе — мне нельзя? Слишком поздно и — завтра скандальная сплетня на весь город.