Сумерки божков

Не шутя струсивший Брыкаев тем временем творил воистину полицейские чудеса. В оркестровом фойе собралось уже десятка два музыкантов — с белыми, меловыми лицами, ни живы ни мертвы, Лазари, восставшие из гробов. Кого из них привели околоточные уже из квартир — только что не за шиворот, кого успел захватить и задержать еще в театре сам Брыкаев. Стеклоподобный Музоль, добытый из-за карточного стола в немецком клубе, уже снимал с себя шубу и требовал от библиотекаря новую партитуру и партии. Мешканов впопыхах быстро перестраивал сцену. В уборных спешно одевались и красили лица Матвеева, Светлицкая, Самирагов, Камчадалов… ^[446]

Железный занавес уполз кверху. Из-за антрактового выступил к рампе тот самый адвокат, что потерпел афронт от Елены Сергеевны, — гладко причесанный, точно его теленок по голове лизал, и с фиксатуарно выправленными усами, — расшаркался у суфлерской будки, приложил руку к сердцу и рекомендовался «почтеннейшей публике» председателем театральной комиссии.

— Театральная комиссия имеет честь довести до сведения почтеннейшей публики, что театр наш горд и счастлив присоединиться к ее законному и патриотическому желанию, которое будет удовлетворено нами немедленно. Желаемый публикою спектакль начнется — как только переставят декорации — самое большее, через пять минут…

Радостный рев грянул ответом со всех ярусов театра. Еще великолепнее расселись в креслах хулиганы, еще бесстыднее закривлялись в ложах проститутки…

Женщина, только что ломавшаяся у рампы и свалившаяся в оркестр, тем временем лежала в актерском фойе на диване и тихо вздрагивала… Из носа тонкою непрерывною струйкою бежала алая жидкая кровь… Какой-то пропойца, выдававший себя за фельдшера, мочил ей виски водкою… Кругом стояли, смотрели. Полицейский чиновник проталкивался и говорил:

— Именем закона, господа… я требую спокойствия и тишины… именем закона…

Женщина вскинулась, всхлипнула и легла пластом, большая, длинная…

Фельдшер взглянул ей в лицо и… спокойно перелил остальную водку из посудины своей в горло свое.

— Допилась, чертиха!.. Не очуняет!

А в зале уже давно был поднят занавес… На сцене пестрела резьбою нарядная крестьянская изба. Среди избы стояла — в красной рубахе, синих шароварах, в лаптях, толстая, будто из бомб склеенная, Александра Викентьевна Светлицкая с круглыми слезками умиления в крутых черных глазах. Обращаясь к исполинскому Камчадалову, в зипуне поверх посконной рубахи, — она экстатически умоляла его в патриотическом порыве, глубоким и бархатным своим контральто:

Ах, потешь меня конем,

Медной шапкой и мечом!..

За святую нашу Русь

Добрым молодцем сражусь!

Никогда не отступлю!

Стену вражию сломлю!

Театр заревел и загремел рукоплесканиями.

Усерднее всех аплодировал в первом ряду — уже веселый и сияющий самодовольствием победы — полицеймейстер Брыкаев.

Рим, зимою 1904–1905 гг. Cavi di Lavagna. 1908. IX. 29

Примечания

Впервые — Пп: Просвещение, 1908. Печ. по 2-му изд. с исправлениями и дополнениями (Пб., 1909). Роман написан в годы первой эмиграции Амфитеатрова: начат в 1904–1905 гг. в Риме и закончен в 1908 г. в Кави ди Лаванья. Современники Амфитеатрова считали, что документальной основой книги в немалой степени послужили реальные события в артистическом мире Москвы и Петербурга. В частности, в персонажах узнавали Ф.И. Шаляпина и М. Горького (Берлога), С.И. Морозова (Сила Кузьмич Хлебенный) и др. Одна из сюжетных линий романа была принята за эпизод интимной жизни великого певца: историю любви Шаляпина к красавице-хористке Марии Шульц, с годами превратившейся в горькую пьяницу и уличную женщину. Горький, однако, в истории падения и гибели героини романа, оперной певицы Надежды Филаретовны, увидел трагическую судьбу жены известного писателя и публициста Власа Михайловича Дорошевича (1865–1922). В письме к Амфитеатрову с Капри от 8 (или 9) декабря 1908 г. он пишет: «“Сумерки” — второй том — читал: разволновался, слушая «Крестьянскую войну», до того, что взревел — хорошо! Для моей души — превосходно! Потом — мысленно — лаял вас и проклинал газеты, сожравшие большущий кусок вашей здоровенной души. Эх, вы, бронтозавр московский, — на кой черт понадобилась вам история этой окаянной алкоголички, Дорошевичевой жены? Такая досада была читать о ней, и так неуместна она в книге, которая даже в анахронизмах своих — приятна» (Литературное наследство. Т. 95. Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка. М.: Наука, 1988. С. 130).

Роман посвящен Марии Мечиславовне Лубковской, оперной певице, пайщице Оперного товарищества Ипполита Петровича Прянишникова (1847–1921), оперного певца (баритон), режиссера, педагога. С 1871 г. Прянишников — солист Мариинского театра в Петербурге, в 1886–1889 гг. — в Тбилисской опере. Затем он стал (вероятно, вместе с Лубковской) организатором и антрепренером первых в России оперных театров в Киеве (1889–1892) и Москве (1892–1893).

notes

Примечания

1