Сумерки империи

Я, понятно, не пошел за капитаном, но думаю, что, глядя на мое обмундирование, могли бы пригласить и меня. В такую минуту слой грязи и красной пыли, под которым невозможно было разглядеть мой солдатский китель, значил больше, чем расшитый золотом генеральский мундир. К тому же адъютант в сложившихся обстоятельствах так гордился своей бурной деятельностью, что, наверное, пригласил бы целый эскадрон, будь он у него под руками. Похоже, ему казалось, что таким образом и он участвует в сражении.

Присутствующие окружили меня и попытались разговорить. Но я отвечал, что сам ничего не видел и повторил лишь то, что знал. Для генералов и офицеров, которые вообще ничего не знали, и этого было достаточно. Завязался спор. Все осуждали маршала за то, что он ввязался в сражение, и с одобрением говорили о действиях генерала Фроссара, которого застали врасплох. Складывалось впечатление, что быть застигнутым врасплох расценивается как свидетельство воинской доблести. "Он не знал, что пруссаки стянули значительные силы и готовы атаковать, он не думал, что готовится серьезное сражение". Было очевидно, что здесь, в штабе, у генерала много друзей.

Тем временем вновь открылась дверь, из соседнего помещения вышел капитан, а вслед за ним показался император. Он выглядел до того согбенным, бледным и разбитым, что его едва можно было узнать. Волосы у него были всклочены, усы безжизненно обвисли. Никогда еще мутные глаза императора не казались такими потухшими. Он двигался, как старик, или, вернее сказать, как актер, который держит паузу. Это и был наш генералиссимус.

Его сразу окружили находившиеся в гостиной высшие офицеры.

— Положение нельзя считать безнадежным, — медленно проговорил император. — Все еще можно исправить. Я отправляюсь на боевые позиции.

Он жестом показал капитану, что тот свободен, и возвратился в свои покои.

Как только император удалился, все стали молча переглядываться. Но до чего красноречивы были эти взгляды! "Только послушайте, он отправляется на позиции!"

Все вновь принялись расспрашивать капитана.

— Господа, — сказал адъютант, — капитан Отен больше суток не вылезал из седла. Он весь день участвовал в сражении, потом сорок часов мчался к нам и сейчас буквально падает от усталости.

И адъютант увел нас, причем явно не из сочувствия к уставшему капитану, а для того, чтобы мы не сказали чего-нибудь лишнего.

В коридоре нам повстречался какой-то подросток. Оказалось, что это принц империи. Взглянув на наши мундиры, он понял, что мы участвовали в сражении. Принц остановил нас и обратился к капитану:

— Сударь, что происходит?

— Но, ваше высочество… — на ходу оборвал его адъютант.

Бедный мальчик. Нас уверяли, что он и есть наше знамя, ведь его отец племянник Наполеона I, а сам он сын Наполеона III.

Мы расстались с капитаном. Я уселся в седло и, ведя другую лошадь на поводу, отправился назад в свой полк.

Однако добравшись до места, где находился наш лагерь, полка я не обнаружил. Куда же он подевался? Возможно, полк двинулся в направлении Сент-Авольда. В Лонвиле я видел расположившихся лагерем императорских гвардейцев. Потом по дороге мне встретился обоз маркитантов, возвращавшихся из Форбаха. Они были свидетелями сражения, и кое-что знали о тех событиях, вокруг которых уже начали складываться легенды. Одну из таких легенд мне поведал обозник, с которым я оказался за одним столом на постоялом дворе, куда заскочил, чтобы перекусить. "Когда генерала Фроссара выбили с его позиций, он и не подозревал об этом, потому что не желал прерывать свой завтрак. Он преспокойно вкушал в Форбахе и даже не соизволил взглянуть, что творилось на поле боя".

Возможно ли такое?

Проехав Сент-Авольд, я увидел повозки с ранеными. Некоторые солдаты были перевязаны, но у большинства раны оставались открытыми. Кровь на них свернулась, и сверху образовались черно-красные струпья. Попадались пехотинцы, которые почему-то передвигались верхом и, свесив головы, спали на ходу. Какие-то солдаты без оружия и головных уборов в перемазанных грязью мундирах, сбившись в группы, тащились по дороге. На глаза у меня невольно навернулись слезы. Это был разгром. Но где же армия? Мне говорили, что она отступает по дорогам, идущим с востока на запад.

Ночью я, наконец, отыскал свой полк и рассказал полковнику о том, что мне довелось увидеть и услышать.

— Получается, не зря я отправил вас в Мец, — грустно сказал он.

Товарищи встретили меня тепло и радушно. Правда теперь они были уверены, что войну мы проиграли. Объясняли они это просто: "Нас предали".

На следующий день мы остановились в деревне, название которой мне не запомнилось. Я был назначен в караул. Крестьяне готовились покинуть деревню и грузили на телеги мебель и прочие пожитки. Одному Господу ведомо, сколько там было матрасов! Никто из них не знал, куда бежать от пруссаков. В леса, в Мец, куда глаза глядят? Нам они больше не верили, хотя полк не собирался отступать.

Но позже выяснилось, что крестьяне были правы. Пришел приказ отступать. Ощущение было такое, что мы повисли в воздухе.