Сумерки империи

Меня привели в церковь при местной духовной семинарии, и там сменили повязку на ноге. В прежние времена эта церковь принадлежала аббатству, а на период военных действий в ней устроили госпиталь. Все полы в церкви были устланы толстым слоем соломы. На ней вперемешку лежали французские и баварские раненые, среди которых преобладали, увы, именно французы. Повсюду сновали сестры милосердия, монахи ордена Святого Иоанна[88], женщины, состоявшие в баварских и вюртембергских обществах милосердия, и множество разного рода добровольцев. Мне сразу вспомнилось, как у нас в начале войны военные власти чинили тысячи препон для частной инициативы, отговаривая одних, поднимая на смех других (в том числе мисс Клифтон), и уверяя всех и каждого, что они сами способны обеспечить уход за ранеными и не нуждаются ни в чьей помощи. Зато в Германии власти всячески поощряли создание частных госпиталей, которые следовали за воинскими частями и помогали военно-медицинской службе.

После окончания сражений при Форбахе и Фроэшвиллере эти великолепно организованные и прекрасно оснащенные госпитали благотворительных организаций немедленно выдвинулись в места боевых действий и обеспечили уход за всеми ранеными независимо от их национальности. Без их помощи тысячи наших солдат были бы брошены и умерли бы от ран, потому что французские военные хирурги не знали и знать не хотели, что действует международная Женевская конвенция. Они предпочитали сдаваться в плен, но категорически отказывались работать под эгидой Международного Красного Креста. Что же касается трех или четырех передвижных полевых госпиталей, организованных Французским обществом по оказанию помощи раненым, то они в принципе не могли обслужить огромное количество людей, раненых в сражениях под Гравелотом, Сен-Прива и Седаном.

Осматривавший меня врач решил, что я, как и большинство французов, не понимаю по-немецки, и поэтому не постеснялся во всеуслышание объявить свое мнение о ране на моей ноге.

— Если у этого бедняги завтра не начнется гангрена, — сказал он санитару, державшему на весу мою ногу, — то будем считать, что ему сильно повезло. Здесь он мне не нужен, отправьте его в палатку.

Я невольно вздрогнул, и это навело врача на мысль, что я понял его слова.

— Вы знаете немецкий язык? — участливо спросил он меня.

— Немного.

— Вы поняли, что я сказал?

— Прекрасно понял, не хуже, чем если бы вы говорили по-французски. Теперь, когда я предупрежден, вы можете не церемониться со мной.

То, что я сказал врачу, было, конечно, чистой воды бахвальством. В действительности, я сильно перепугался. Не хватало только подхватить гангрену в этом госпитале, где раненые лежали вповалку на пропитанной кровью соломе, а в воздухе стоял запах гниения, от которого к горлу подступала тошнота.

Меня на носилках отнесли в палатку. Теперь, узнав, что мне угрожает гангрена, даже в случае пожара я не согласился бы наступать на больную ногу. Поместили меня в французскую армейскую палатку офицерского образца. Несколько таких палаток установили в большом саду, обнесенном высокой оградой. Они были изготовлены из толстой ткани, и вентиляция в них была гораздо лучше, чем в госпитальных палатах. Я полагаю, что только благодаря хорошей вентиляции мне удалось спастись. В итоге гангрена у меня так и не началась, я хорошо отдохнул в спокойной обстановке, за мной прекрасно ухаживали, и вскоре мое состояние заметно улучшилось.

По ходу повествования я уже не раз нелицеприятно отзывался о пруссаках, и на то у меня было множество веских причин, но с моей стороны было бы нечестно не помянуть добрым словом тот уход, который мне обеспечили в Понт-а-Муссоне. В этом маленьком городке на тот момент скопилось семь или восемь тысяч раненых. Не знаю, за всеми ли ухаживали так же хорошо, как за мной, но относились ко мне и моим товарищам просто прекрасно, с сочувствием и даже с симпатией, причем самую трогательную заботу проявляли сестры милосердия и монахи ордена Святого Иоанна. Когда мы были в плену, нас почти не кормили, и мы буквально умирали с голоду, зато раненых не только отлично кормили, но и потчевали такими излишествами, как шоколад и сигары, и даже выдавали деньги.

Между тем, мой план побега не только оставался в силе, но даже превратился в своего рода навязчивую идею. Из-за этого я упорно не желал признать, что мое состояние улучшилось, а когда старший врач заявил, что через несколько дней он выставит меня из госпиталя, я принялся стонать и жаловаться на мучающие меня скрытые боли в ноге. Понятно, что я просто хотел выиграть время и окончательно вылечить ногу, которой еще предстояло проходить по нескольку лье в день после того, как я перепрыгну через ограду в госпитальном саду.

Но как раз в тот день, на который я наметил побег, меня и еще дюжину выздоровевших солдат под конвоем отвели на вокзал и усадили в поезд, уходивший в Германию. Мы опять превратились в военнопленных, и наша сытая жизнь на этом закончилась.