Сумерки империи

Но больше всего я злился, когда мы проходили по какой-нибудь деревне. В каждой из них женщины и дети выбегали на улицу и глазели на меня, а когда разносился слух, что ведут диверсанта, который собирался сжечь и взорвать всю округу, все начинали улюлюкать и осыпать меня проклятьями. Лица местных крестьян казались вполне добродушными, но они буквально взбесились от того, что в их краях появился какой-то диверсант, намеревавшийся все предать огню. Когда они видели меня, в глубине их дремучего сознания оживали смутные воспоминания о Войне за пфальцское наследство[92] и бесчинствах, которые в те годы творили в этих местах французы. Стоило ли из-за этого сердиться на них? Разумеется, нет. Но, с другой стороны, если через сто или двести лет по деревням Иль-де-Франс или Вексена[93] проведут пленного пруссака, пусть тогда и он не жалуется, что местные жители бросают в него камни, потому что настанет его очередь расплачиваться за все, что натворили его предки уланы.

Я решил воспользоваться своим положением военнопленного и попросил, чтобы мне купили кусок хлеба. Жандармы сначала заупрямились, но поскольку они уже успели вывернуть мои карманы и присвоить обнаруженную у меня двадцатифранковую монету, конвойные, в конце концов, сдались и уступили моим настойчивым просьбам.

Кусок хлеба придал мне силы, и следующие три или четыре лье мы прошли довольно бодро, во всяком случае, мой страж не очень часто дергал за цепь, посредством которой он призывал меня к порядку. И вообще по пути отношение ко мне жандармов заметно смягчилось. Страх, внушенный им бургомистром, постепенно рассеялся. Выяснилось, что я не такой уж зверь, как им показалось в самом начале. По тону их разговоров я уловил, что настроение у них изменилось. Наконец они настолько успокоились, что жандарм, в кармане которого находился ключ, попросил своего товарища дальше вести меня в одиночку.

— Ну, конечно! — ответил "мой" жандарм.

— Тогда я поеду вперед, доберусь до Лиссунгена и нагоню вас в Лоренбурге, а если доберетесь туда раньше, тогда вы меня там подождете.

Он свернул на боковую дорогу, а мы продолжили путь по главной дороге и дошли до деревни. Здесь мой жандарм вдруг испытал непреодолимое желание освежиться. Это занятие, сопровождавшееся рассказом о моем задержании, продолжалось довольно долго, и жандарм, чтобы поспеть вовремя, решил прибавить шагу. Пока у меня были силы, я поспевал за ним, но вскоре усталость взяла свое, да еще моя нога вдруг стала неметь. Я начал отставать, чем навлек на себя поток ругательств и постоянное дергание за цепь.

— Я не могу угнаться за вашей лошадью, давайте замедлим шаг.

Однако он не откликнулся на мою просьбу, а, наоборот, пришпорил лошадь и пустил ее рысью. Я начал упираться.

— Если не будете идти как следует, я вам вмажу саблей плашмя.

— Только попробуйте.

Не успел я это сказать, как он немедленно показал мне, кто здесь хозяин, и со всей силы ударил меня по плечу, да к тому же именно в то место, куда пришелся удар прикладом во время марша из Седана в Понт-а-Муссон. Боль была такая, что я вышел из себя. Схватив цепь двумя руками, я так сильно дернул за нее, что он слетел с лошади, а его сабля улетела в канаву.

Жандарм мгновенно вскочил на ноги и бросился на меня. Но поскольку его лошадь оказалась рядом со мной, я инстинктивно сунул руку в седельную кобуру и выхватил пистолет.

— Сделаете шаг, и я выстрелю.

Он застыл, и мы какое-то время смотрели друг другу в глаза.

Все произошло настолько быстро, что нам обоим потребовалось время, чтобы опомниться.

Мне показалось, что теперь я стал хозяином положения. У меня появился пистолет, а жандарм был безоружным, при этом мы с ним были скованы цепью, и оба стояли на ногах.

Жандарму понадобилось несколько минут, чтобы осознать уязвимость своего положения и понять, что я держу его на мушке. Если бы я действительно оказался страшным диверсантом, он давно уже был бы мертв. Жандарм огляделся по сторонам, но мы были одни, и помощи ждать было неоткуда. Звать на помощь тоже не имело смысла, так как мы находились на поляне посреди леса, вдали от жилья и полей, на которых могли бы работать местные крестьяне.

Пока он пытался осознать эту очевидную истину, я размышлял над проблемой совсем другого рода. А не попытаться ли мне сбежать? Что с того, что пруссак держит меня на цепи, и у нас нет ключа от ее замка. Здесь нет ничего невозможного. Надо лишь придумать, как разбить цепь. Но как?

Размышлять об этом на главной дороге было опасно, в любой момент кто-нибудь мог появиться в этих местах, и тогда мне конец. Необходимо было срочно укрыться в лесу. Я заметил узкую тропинку, которая вела в глубь леса, и сказал жандарму:

— Надо нам перебраться в тень, но поскольку нас связывает цепь, доставьте мне удовольствие, слушайтесь меня во всем. За меня будет говорить этот пистолет. Если крикните, я немедленно прострелю вам голову. Идите вперед, так чтобы я вас видел, и не вздумайте оборачиваться, а то выстрелю в спину. Вы меня поняли?

Он промолчал, но я понял, что он на все согласен.