Сумерки мира

Они зарычали, и голос зверей расплавился и умер в ответном реве.

Никогда еще не встречал Скользящий в сумерках существа, способного на такое; и никогда не слышал подобного рева. Словно взбесившаяся вечность прорвала громаду веков и эпох, выходя из тесной берлоги времени; словно раненая ночь пустыни выгнулась навстречу огню восходящего солнца; словно… Змеиное шипение стыло в нем, и ярость агонизирующего пардуса, и крик человека, впервые вздымающего над головой тяжелый каменный топор…

Они бежали. О небо, как же они бежали! – оскальзываясь на хрустящем крошеве, разрывая шкуру острыми гранями сланца, взвизгивая и не смея обернутся, не смея вспомнить, услышать еще раз; как щенята, забравшиеся в логово волка, как котенок, случайно наткнувшийся на сытого Зу; как бежали молодые самоуверенные салары от разъяренного наставника Фарамарза…

Человек спустился в ущелье и направился к Сигурду.

Нет, это был не Эхион… Но сходство было несомненным. Маленький, сутулый, то старик, то какого-то неопределенного возраста; в левой руке он рассеянно крутил Сигурдову стрелу. Зу шевельнулся, и на него упал строгий взгляд немигающих глаз человека.

Человека?! – но удав распустил кольца и вытянулся во всю длину, часто высовывая раздвоенный язык.

– Отец? – неуверенно спросил Сигурд. И осекся.

Человек посмотрел на Ярроу, потом – на стрелу, и улыбнулся. Мягко и невесело.

– Отец… – повторил он. – Да нет, тогда скорее – дядя… Добро пожаловать в рай, племянничек…

Сигурд не знал, что такое – рай.

* * *

…Огонь метался от ветке к ветке; искры, возмущенно треща, подпрыгивали на высоту человеческого роста и растворялись в равнодушии ночного мрака; сучья чернели, превращаясь в пепел, и все это называлось – костер.

Сигурд сходил к хижине, принес охапку сушняка, сунул ее в огонь… Дым стелился как положено, только сейчас это было неважно. Пенаты Вечных – если только это были они, в чем Сигурд сильно сомневался, – оказались совсем не такими, какими выглядели в легендах. Скала, прилепившаяся к краю ущелья маленькая хижина и молчаливый хозяин с помятым котелком в руках…

Сигурд сидел у костра, отхлебывая из предложенной кружки странный зеленый чай, терпкий и горький одновременно, и салару было хорошо. Хорошо и спокойно – впервые за все время с того момента, когда он вышел на мощеную дорогу и пошел искать Отцов.

Единственное, что смущало Скользящего в сумерках – он никак не мог сосредоточиться на внешности хозяина ущелья. Вроде бы и внешность эта ничем таким не примечательна, человек как человек, но Ярроу не мог восстановить в памяти лицо хозяина, если не смотрел на него в данную секунду. Словно глядишь с обрыва в бездонную пропасть, затянутую дымкой, и глазу не за что уцепиться, и все плывет, меняется…

Хоть сам туда бросайся – растворишься, исчезнешь в пустоте и только…

Когда Ярроу честно признался в этом, хозяин долго смеялся, но совсем не обидно, а даже наоборот – с уважением, а потом сказал, что его зовут Даймон, но Сигурд может звать его Пустотник Даймон, или просто Пустотник, или просто Даймон, или вообще как угодно, хоть Дэмми…

Сигурд про себя решил, что будет звать его по-всякому, чтоб не ошибиться; позже вскипела новая порция чая, и Сигурд неожиданно для самого себя стал рассказывать.

Он никогда не был особенно разговорчив, слова давались ему с трудом, но Пустотник Даймон слушал внимательно, не перебивал и только хмурился, совсем как наставник Фарамарз в тот последний день, когда Сигурд и Брайан тайно ушли в Калорру, а вернулся один Сигурд…

Срез памяти

Смех мертвого города

Сигурду тридцать. Он и Брайан Ойгла идут по ночной Калорре, и эхо их шагов плывет по пустырям заброшенных кварталов. Они не скользят, они идут – шумно, подчеркнуто уверенно, – и Сигурд старается незаметно для Ойглы поглядывать по сторонам, потому что считает затею Брайана опасной и неумной.

Сам Брайан так не считает.

Темные слухи поползли из Калорры, темные да скользкие… Вот помер человек – своей смертью, не насильственной, – оплачут его как положено, похоронят, подымут чашу в память об умершем и разойдутся по домам. А потом видят покойничка в переулках: то говорит с кем, то идет куда, то еще что промышляет…

Бодрый такой, улыбчивый, разве что бледный, так с чего ж ему и взяться, румянцу-то?! Да все с вечера, в сумерках бродят – и свои, которых позарывали, и чужие, неизвестные, пришлые… так вроде не трогают никого, не замечали за ними, только и их трогать – себе дороже.

Одно слово – варки. Мороки… Старики, правда, ворчат: не от смерти, мол, люди помирают… – только кто их слушает, стариков-то…

Девятикратные смеялись поначалу. Думали – завидуют горожане. Им, потомкам богов, завидуют. Их ведь тоже убивай не убивай – пока жизни имеются да на руке браслетам места хватает… Только Девятикратные со смертью ночь спят, вроде свадьбы, а утром встают: ну а городские, видать, наоборот – ночью шляются…