Сумерки мира

Во время долгой церемонии мы стояли на коленях напротив настоятеля. Отзвучали молитвы, затем настоятель повернулся ко мне. Мне переводили его слова, но у меня не осталось и следа воспоминаний о том, что он говорил. Наконец настоятель куда-то отправил монаха. Тот вернулся с плоской картонной коробкой, перевязанной шелковой лентой. Внутри лежала униформа Оноды, завернутая в упаковочную бумагу, словно драгоценное одеяние. Бумагу осторожно подняли, и я увидел форму, которую Онода тридцать лет носил в джунглях, снова и снова ее починяя. Воцарилось молчание. Онода попросил настоятеля разрешить мне коснуться формы. Я поклонился, монах вложил ее в мои протянутые руки. Настоятель обменялся несколькими словами с Онодой и призвал меня расправить и осмотреть форму. Я делал это с величайшей осторожностью. Я почувствовал, что в боковой части пояса что-то есть. Онода тоже это заметил и кивнул. Я достал маленькую бутылочку из коричневого стекла, похожую на те, что используют в аптеках для лекарств. В ней было пальмовое масло, которое Онода сделал сам. Он не знал, что после стольких десятилетий бутылочка все еще оставалась в его форме. Я почувствовал движение за спиной. Онода не встал, его словно вытолкнуло вверх. Все присутствующие, все еще стоя на коленях, почувствовали одинаковый укол в сердце и склонили перед ним головы.

Как мог он забыть о бутылке? В ней таилась реальность, скрытая где-то за пределами его воспоминаний. Он часто задавался вопросом, не были ли годы на Лубанге всего лишь сном, но раз он осязает что-то, чего не видел во сне, о чем забыл, если это нечто вдруг материализовалось у него в руке, значит, все эти годы ему не снились.

Где граница между реальным, осязаемым предметом и памятью о нем? Он часто спрашивал себя, почему его бесконечный поход по джунглям не мог быть иллюзией? Миллионы шагов научили его тому, что настоящего нет и не может быть. Каждый сделанный шаг уже в прошлом, а еще не сделанный — в будущем. Нога отрывалась от земли в прошлом и опускалась в грязь в будущем. Где было искать настоящее? Каждый не пройденный сантиметр — грядущее, каждый, что остался за спиной, — прошлое. И то же самое с миллиметрами, с мизерными долями миллиметра. Мы считаем, что живем в настоящем, а его нет и не может быть. Я иду? Я живу? Я воюю? А как насчет шагов, которые сделаны задом наперед, чтобы обмануть врага? Шаг назад оказался шагом в будущее.

Прошлое можно описать и измерить, но память Оноды искажала и иногда смешивала события. Даже спустя десятилетие после смерти Симады он видел его перед собой в джунглях. Память с присущим ей милосердием не сохраняет боль. (Иначе женщины, вероятно, не захотели бы больше детей после мучительных родов.) Будущее похоже на имеющий форму, но непроницаемый туман над неизвестным пейзажем, однако и его порой можно увидеть. День подходит к концу. Утром взойдет солнце. Сезон дождей начнется через пять месяцев. Но тут неожиданно, словно из ниоткуда, — след трассирующей пули в вечернем свете. Она попадет в тебя в будущем, если ты не увернешься. Точка, солнечное сплетение, куда попала бы пуля, уже не там, где была. Униформа неизбежно придет в негодность, но можно воздействовать и на неизбежное.

Заплата за заплатой замедлять распад, износ и гниение. В конце концов она все еще оставалась униформой.

После посещения святилища мы до поздней ночи беседовали в парке. Был ли он лунатиком тогда, или он спит сейчас и это сейчас ему снится? На Лубанге его часто мучал этот вопрос. Не было доказательств, что во сне он спит, а проснувшись — бодрствует. Сумерки мира. Муравьи, загадочно замерев, двигают усиками. Они видят пророческие сны. Цикады кричат на Вселенную. В кошмарах ночи возникает лошадь со светящимися глазами, она курит сигары. Святой оставляет отпечаток на камне, служившем ему постелью. Слоны спят стоя. Лихорадочные сны катят камень ночи на сердито кипящие горы. Джунгли извиваются и растягиваются, как гусеницы, то спускаясь, то поднимаясь. Цапля, загнанная в угол, клюет глаза преследователей. Крокодил пожирает благородную даму. Мертвые, повернувшись к солнцу, просят похоронить их стоя. Трое скачут на лошадях, но в седле никого. Сеть спящего ловит рыб. Идущий задом наперед должен и говорить так же. Онода наоборот — Адоно. Сердце колибри отбивает тысячу двести ударов в минуту. Только среди быков в Мату-Гросу Онода находит покой. Его сердце бьется в унисон с их сердцами, легкие дышат вместе с ними. Ему ясно: он там, где он есть.

Ночь прошла, и косяки рыб ни о чем не знают.