Сумерки в полдень

— А-а-а… — протянул Гришаев, располагаясь удобнее на кожаных подушках. — Да, собственно, и рассказывать нечего. Хотя английские корреспонденты — их доставлен туда целый самолет — уверяют, что Гитлер пошел на большие уступки, на самом деле то, что подписали в Мюнхене Чемберлен и Даладье, целиком совпадает с ультиматумом Гитлера. Как великую уступку Гитлера газеты расписывают его согласие занять отданные ему чехословацкие земли не сразу, а по частям — завтра лишь пограничную полосу глубиной десять-пятнадцать километров, послезавтра еще столько же, на третий день немного больше. И так, пока не проглотит все. Один Барнетт написал, что подобная «уступка» полностью совпадает с планом германского командования: ведь армия, занимая такую большую территорию, не может двигаться быстрее. Мои английские коллеги захлебываются от восторга: если Чехословакию и отдали на растерзание, то не всю враз, а по частям — сначала ампутируют руки, потом ноги, а там доберутся и до головы… А Гитлер — великодушный и милосердный — пошел Чемберлену навстречу…

Дорога на хестонский аэродром, по которой совсем недавно без особых задержек проехал Антон, на этот раз оказалась запруженной машинами. Их обгоняли большие «роллс-ройсы» с министрами и другими важными персонами, автомобили с флажками иностранных держав, автобусы с чиновниками. Очищая им дорогу, полиция указывала обычным машинам объездные пути. Но и там спешили автобусы и грузовики со школьниками, студентами. По обочинам шоссе шли пешеходы: тысячи людей устремились в Хестон, чтобы, как призвало в полдень радио, «устроить премьер-министру встречу, какие устраивались героям, возвращающимся после одержанной победы». Опасаясь опоздать к прилету самолета, Гришаев попросил шофера выставить флажок, и полиция стала расчищать и для них дорогу, усердно козыряя кумачовому прямоугольнику с золотым серпом и молотом, развевавшемуся над передним колесом.

Когда Антон и Гришаев приехали в Хестон, там уже собралось несколько тысяч человек. Знакомая Антону площадь перед аэровокзалом была запружена несколькими сотнями мальчиков во фраках, полосатых брючках и цилиндрах — ученики аристократической закрытой Итонской школы были доставлены сюда, чтобы образовать живой коридор, по которому проследует «миротворец». Дождь, поливавший с утра, порядком подмочил их парадный блеск, и почетная стража сейчас скорее напоминала продрогших мокрых цыплят.

На асфальтовой площадке аэродрома стояли те же узкоплечие и худые старики, которые запомнились Антону еще по первой поездке сюда. Одетые в черные пальто, в черных шляпах и черных перчатках, они казались обособленной кастой, тайным орденом, группой заговорщиков. Это были министры. За ними выстроились верховные комиссары доминионов, потом послы к посланники иностранных держав, затем депутаты-консерваторы и чиновники. Лишь журналисты, не признавая разделений, сновали от группы к группе, держа наготове записные книжки и авторучки.

Двухмоторный самолет, вынырнув из низких туч, пошел на посадку. Сделав обычный пробег в дальний угол большого, все еще зеленого поля, самолет развернулся и подкатил к асфальтовой площадке. Открылась дверь, и в ней появилась знакомая Антону узкоплечая фигура со знакомой заученной улыбкой на худом, морщинистом лице. Толпа, которой позволили собраться на аэродроме, хотя и не разрешили приблизиться к министрам, разразилась приветственными воплями. Чемберлен помахал черной шляпой и осторожно спустился по лесенке. Первым к нему проворно подбежал камергер короля и вручил большой, украшенный короной пакет, в котором, как разузнал у коллег-журналистов Гришаев, было повеление прибыть прямо с аэродрома в Букингемский дворец. Затем к премьер-министру приблизился Галифакс. Высокий и костлявый, он, отвешивая поклон, согнулся, как раскрытый наполовину перочинный нож. За Галифаксом двинулись к руке Чемберлена быстро пристроившиеся в очередь министры, послы и посланники, депутаты. Журналисты лихорадочно писали, стараясь не пропустить ни жеста, ни слова, которыми обменивались собравшиеся у самолета.

Предприимчивые радиокомментаторы установили на металлических треножниках мощный микрофон. Чемберлен направился к нему, доставая из кармана сложенную вчетверо бумагу. Он стал точно в центре белого круга, нарисованного перед микрофоном, и скосил совиные глаза на фотографов: снимают ли его? Его фотографировали, и он самодовольно улыбнулся.

— Я хотел бы сказать только две вещи! — прокричал он тонким, визгливым голосом. — Прежде всего в течение всех этих тревожных дней я получал огромное число писем с поддержкой, одобрением и благодарностью, и я не могу выразить словами, каким воодушевлением это было для меня. Я хочу поблагодарить британский народ за то, что он сделал. Затем я хочу сказать, что решение чехословацкой проблемы, которое достигнуто ныне, является, по моему мнению, лишь прелюдией к большому решению, в котором вся Европа может найти мир.