Сумерки в полдень

Прения по поводу мюнхенского соглашения шли в обеих палатах парламента четыре дня. Они начинались ровно в три часа пополудни и продолжались беспрерывно: у лордов до семи часов — их сиятельства не очень утруждали себя! — у членов палаты общин — до одиннадцати часов вечера. Речи неизбежно сопровождались криками одобрения или осуждения — в зависимости от того, на какой стороне, правительственной или оппозиционной, находился оратор, часто прерывались репликами, смехом, восклицаниями: «Слушайте! Слушайте!» или: «Стыд! Позор!», «Да! Да!», «Нет! Нет!» Время от времени вспыхивали перепалки между сторонниками правительства и его критиками. Лорды именовали друг друга «мой благородный друг», члены палаты — «мой достопочтенный друг» или «досточтимый джентльмен», что не мешало им высмеивать «друзей» и «джентльменов» со всем сарказмом, на который были способны эти профессиональные политиканы: адвокаты, дельцы, чиновники, профессора, епископы. Опытные ораторы и ловкие спорщики, они умело выдавали черное за белое, белое за черное, и людям, не искушенным в тонкостях политической кухни, трудно было добраться до подлинной сути их отношений.

Задача Антона осложнялась еще тем, что газеты за редким исключением освещали ход прений предвзято, односторонне, не жалея розовой краски для правительства и дегтя для оппозиции. Славословие по адресу премьер-министра — он занимал, как именинник, первое место во всех речах — преподносилось читателям как благое, патриотическое и заслуживающее восхищения и благодарности дело, а ораторы превозносились как мудрецы, сумевшие правильно оценить важность событий и своевременность и дальновидность действий правительства. Изложение критических замечаний сопровождалось большой дозой ядовитой приправы, чернящей критиков и ставящей под сомнение не только их честность, но и умственные способности. Даже «Таймс», эта самая серьезная и скучная из газет — ее первые четыре полосы занимали различные, набранные мельчайшим шрифтом объявления, — ухитрялась добавлять к изложению прений столько сладкой или ядовитой приправы, что Антон дивился: откуда у ее редактора — того серого толстячка с водянистыми глазами, с дряблым, как печеное яблоко, лицом и отвисшими щеками, которого он видел в Кливдене, — такое богатство и разнообразие эмоций? Еще меньше можно было ожидать их от тощего, сухого и длинного, как жердь, Уоррингтона.

Первое выступление, которым открылись прения в палате общин, толстячок редактор — второе «я» лорда Астора, как назвал его молодой Шоу, — преподнес под заголовком «Личное восхваление» и изложил в саркастической манере: «Эмоциональные гурманы ожидали найти лакомые кусочки в объяснении мистером Даффом Купером его отставки, но они оказались вовсе несъедобными. Бывший первый лорд адмиралтейства предпочел палить из зенитных орудий, а не из бортовых корабельных пушек. Он жаловался на изоляцию, которую долгое время чувствовал в правительстве, но нашел утешение в сознании того, что его отставка принята со вздохом облегчения».