Сумерки в полдень

В прихожей задребезжал звонок, потом послышались голоса, и через минуту в комнату вошел Володя Пятов. Он вернулся с приема, был в черном костюме и в черном галстуке. Володя пожал руки Севрюгину и Антону, хотел было спросить его о чем-то, но, увидев на диване Елену, удивленно уставился на нее.

— Ты здесь?

Елена улыбалась, не отвечая. Пятов смутился и пробормотал:

— Впрочем, твой муж, когда проезжал через Берлин, говорил о твоем скором приезде и даже просил товарищей из полпредства помочь тебе. Но они не подозревают, что ты уже в Берлине.

Она опять промолчала, не переставая улыбаться, и эта вопрошающая и одновременно насмешливая улыбка смутила Пятова еще больше. Он сделал шаг к дивану и склонил голову.

— Я не успел поздравить тебя с замужеством, — проговорил он. — Поздравляю!..

— Спасибо, — сухо отозвалась Елена. — Я тебя давно должна была поздравить с женитьбой, но тоже не успела.

— Ничего! Как говорят, лучше поздно, чем никогда.

— Тогда поздравляю.

— Спасибо!

Антон с недоумением смотрел то на друга, то на Елену. В их взаимных поздравлениях слышалась легкая ирония.

Галя, появившаяся из кухни, приказала всем садиться за стол, указав московским гостям места рядом.

— И вот вам моя воля, воля хозяйки, — объявила она сурово, хотя ее кругленькое розовое лицо сияло от удовольствия, — за столом ни слова о политике! Лучше говорите дамам комплименты.

Мужчины приветствовали ее слова дружным смехом, и Севрюгин тут же сказал, что говорить комплименты таким молодым, красивым, наделенным таким вкусом дамам — одно наслаждение, даже более приятное и возвышенное, чем вкушать эту изысканную — он показал на обильный стол — пищу, приготовленную их заботливыми руками.

Совсем раскрасневшаяся Галя погрозила ему пальцем и засмеялась.

— Ну кто бы мог три года назад сказать, что Сашка-Севрюга, или Сашка-Некогда, окажется таким великолепным комплиментщиком!

— И таким рафинированным дипломатом! — добавил Пятов.

— Ну ладно уж, ладно…

— Нет, серьезно, Саша, — проговорила Галя. — Ты просто неузнаваемо изменился.

— Все течет, все меняется, как сказал известный философ Тихон Зубов.

— Я этого не говорил.

— Тогда сказал кто-то другой.

— Конечно, все меняется, и все меняются, — согласилась Галя. — Но чтобы так сильно…

— Когда страна прикажет быть дипломатом, у нас дипломатом становится любой, как сказал поэт, — весело объявил Тихон Зубов.

— Поэт сказал не совсем так, — серьезно поправил Антон, и Тихон так же серьезно удивился:

— Разве?

Севрюгин рассмеялся, за ним засмеялись и остальные.

Они уезжали от Зубовых поздно вечером. Пока Володя Пятов вызывал такси, Галя затащила Антона на кухню и, закрыв за собой дверь, потребовала объяснений: что произошло между ним и Катей Дубравиной. Антон поведал о ссоре с профессором, которая помешала Кате поехать с ним, и о том, что через несколько месяцев, если, конечно, не начнется война, он вернется за ней в Москву.

— Ну, дай бог, чтобы с вами ничего не случилось, — проговорила Галя. Она знала Катю, дружила с ней и, как все замужние женщины, очень хотела, чтобы ее подруга вышла замуж за хорошего человека.

— А что может случиться? — недоуменно спросил Антон. — Мы же любим друг друга.

— Любите крепче, — посоветовала Галя. — Как можно крепче. Расстояние и время, говорила моя мать, — два самых страшных врага влюбленных, а моя мать — мудрая женщина.

Сначала они завезли в отель Севрюгина. Прощаясь, он предложил Антону обмениваться письмами о том, что происходит в Праге и Лондоне: замыкаться рамками одной страны или — еще хуже — одной столицы — все равно что запереться в одной комнате, отрезав себя от всего мира. Севрюгин послал в Лондон Горемыкину два или три письма, но лентяй Мишка даже не ответил. Антон охотно согласился обмениваться письмами и новостями. У «Наследного принца» Антон и Елена простились с Володей. Он посоветовал им хорошенько выспаться с дороги, а завтра осмотреть Берлин, что они и собирались сделать.

Глава девятая

Утром, проснувшись рано, Антон вышел из отеля. Улицы были забиты машинами, грузовиками и телегами на резиновом ходу, которые тащили медлительные, потемневшие от пота першероны. Пешеходы держались тротуаров, устремляясь через мостовые строго по велению полицейского, поднимающего руку в белой перчатке. Женщины были одеты еще с летней легкостью и пестротой, мужчины предпочли серый цвет — казалось, их главным желанием было слиться с серым фоном домов. Бравые молодчики в необычных шестигранных фуражках с ремешками под подбородком, в коричневых рубахах и широких галифе, заправленных в высокие сапоги, осматривали всех встречных надменно и подозрительно; это выражение подозрительности не менялось даже тогда, когда, нацисты пристально оглядывали молодых немок.