Сумерки жизни

Общее угнетенное настроение разделялось, конечно, и Фелицией, которая, подобно Екатерине, хранила в памяти те яркие моменты, когда казалось, что солнце сияло исключительно для нее. Она с грустью думала о них сейчас, стоя у окна и следя за падавшими с серого неба хлопьями снега.

Голос позади нее заставил ее вздрогнуть, хотя слова как будто раздавались с далекого расстояния. Это был старик Четвинд. Ему несколько нездоровилось последние два дня, и он не мог выходить. Плохо себя чувствуя, он забрел в салон.

— Занесены снегом? — спросил он, став рядом с девушкой.

— Да, — ответила она, слегка вздохнув. Я думаю, что так. Да. Я начинала сомневаться, попаду ли я снова благополучно домой, и была почти готова заплакать.

— Вам, моя милая, не следует отдаваться дурному настроению, — заметил он с улыбкой. — Это вы должны предоставить старикам. Их сердце иногда теряется среди снегов, и когда они начинают замечать, что постепенно оно от холода каменеет и замерзает им простительно приходить в отчаяние.

— Что мешает испытывать то же самое юным сердцам?

— Их молодая горячая кровь.

— Это сохраняет им тепло, но не может предохранить от возможности заблудиться, — доказывала Фелиция.

— Ну, какое это может иметь значение, если вы и собьетесь несколько с дороги, когда ноги ваши крепки, а кровь бурно переливается по телу? — сказал он весело.

— Но ведь юное сердце может заблудиться, — настаивала Фелиция.

— Я не хочу с вами препираться в логике милая барышня. Я хочу внушить вам, что молодость — чудесная вещь и сама по себе составляет счастье. По-видимому, есть что-то соблазнительное в стремлении просветить того, кто не хочет просветиться. Увы! Как прекрасно было бы снова очутиться в 33-х летнем возрасте!

— Тридцать три года! Ну ведь это уже старость.

Он посмотрел на нее со смешанным чувством грусти и радости, наклонив голову в одну сторону.

— Для вас я думаю, это так. Я забыл об этом. Для меня это полный расцвет жизни мужчины, когда весь мир у его ног. Позже он начинает замечать, что мир ему доходит до плеч. Но в тридцать три года… Я думал о Рейне. Это его возраст.

— Получили вы от него письмо? — спросила Фелиция после продолжительной паузы.

— О, да. Он никогда не оставляет меня долго без вестей о себе. Нас ведь только двое.

— Вы, видно, очень привязаны друг к другу, — заметила Фелиция.

— Я горжусь своим сыном, моя милая, а он настолько глуп, что гордится своим бедным старым папашей.

Голос его вдруг стал очень мягким, и он заговорил с простодушием, свойственным старикам. Глаза его устремились вдаль, а блеск их затуманился удивительной дымкой нежности. Фелиция была тронута и почувствовала сильное влечение к нему. Образ ученого с глубокими знаниями заменился представлением о старике, опирающемся на сильную руку своего сына. И мужественная сила сына росла по мере того как исчезала она у отца.

— Немного найдется людей, — продолжал он задумчиво, — которые пожертвовали бы своими рождественскими каникулами и протащились бы весь этот путь исключительно затем, чтобы повидаться с таким старым немощным существом, как я.

Фелиция выглянула в окно, но снег уже перестал.

— Его отсутствие должно быть для вас весьма чувствительно.

— Да, постоянно. В Оксфорде мы много времени проводим вместе. Из своего дня он, по крайней мере несколько минут уделяет мне всегда.

— Как это хорошо с его стороны! А для вас это, вероятно, чудесно.

— Великое счастье… да, великое счастье!

И он, стоя рядом с Фелицией, с заложенными за спину руками, выглянул в окно и также ничего не увидал. Чары задумчивости веяли над обоими и невольно сближали их.

— Такое нежное сердце, — ронял слова старик. Так необычайно чуток.

— О как будто способен понять всякого.

— Да, это манера Рейна… он заглядывает дальше внешности. С тех пор как он уехал, мне очень грустно.

— Да, — подтвердила Фелиция нежно.

— И я постоянно жажду его.

— Как и я! — вырвалось у Фелиции.

Тон ее внезапно заставил очнуться старика. Его глаза засветились мыслью, как темный театр сразу заливается светом. Девушка встретила их, отступила на шаг перед их блеском и съежилась, как будто свет исследователя обнажил ее душу.

Она едва ли сознавала то, что сказано. Трепетное мгновение. Нельзя ли поправить промах? Она выдержала отчаянную борьбу. Если бы не появились слезы победа осталась бы за ней. Но они хлынули потоком и она резко отвернула голову, сгорая от стыда.

Старик положил свою тонкую руку на ее плечо и наклонился, чтобы заглянуть ей в лицо.

— Моя милая девочка… мое бедное дитя! — произнес он ласково, гладя ее по плечу.

Как она не сжималась, она все же чувствовала нежность его прикосновения. Отстраниться от него — значило бы оттолкнуть его. Но это прикосновение усиливало ее волнение. Она не в состоянии была говорить и только плакала, ясно сознавая, что каждая секунда молчания и каждая слеза являются источниками, из которых все более и более просачивается ее тайна.

— Рейн знает? — шепотом спросил старик.

Гут она быстро обернулась, ее темные глаза сверкнули и она обрела дар речи.