Сумерки жизни

Так как старик не сразу ответил, а продолжал читать, держа письмо перед собой, Рейн закрыл записную книжку, обошел вокруг отца и наклонился над его плечом.

— А, это Вы должны были счесть меня идиотом. Я готов думать, что писал его, чтобы подурачить вас.

— Я нисколько этим не был сбит с толку, мой милый мальчик. Я догадался. А магнит этот еще до сих пор притягивает тебя?

Впервые коснулся он этого вопроса. Голос его несколько дрожал, когда он предложил его… это казалось ему известной вольностью по отношению к Рейну. Он умоляюще поднял на него глаза, коснувшись его руки, которая покоилась на его плече.

— Не смотри на меня, как на любопытного старикашку, — прибавил он, улыбаясь в ответ на любящее выражение лица сына.

— Да, притягивает… очень сильно, — признался Рейн. — Гораздо больше, чем я это считал возможным.

— Я так рад… она также питает склонность к тебе…

— Я тоже так думаю… по временам. В другое время она как будто смеется надо мною.

— Ты хотел бы наверное это знать?

— Конечно, — заметил со смехом Рейн. В этом разговоре он усмотрел что-то комическое. На дорогом старческом лице заметна была какая-то озабоченность.

— Тогда, Рейн — если ты действительно ее любишь — я могу сказать тебе — она отдала тебе свое сердце, мой сын. Я слышал это из ее собственных уст.

Смех исчез из глаз Рейна. Быстрым движением он переменил свое положение и стал против отца, нахмурив брови.

— Что вы этим хотите сказать, отец? — спросил он серьезно.

— Фелиция… она только ждет, Рейн.

— Фелиция!

— Да. Кто же другой?

Рейн провел руками по волосам и стал ходить взад и вперед по комнате, глубоко засунув руки в карманы. Старик тревожно следил за ним глазами, ничего не понимая.

Вдруг Рейн остановился вплотную перед ним.

— Отец. Я никогда не был бесчувственной скотиной. Я не флиртовал с нею. Я совсем этого не подозревал. Она мне сама по себе нравилась, потому что она жизнерадостная, славная девушка… а затем я люблю ее из-за вас. Но я никогда, насколько мне известно, не давал ей повода предполагать… поверьте мне.

Тут старик убедился, что планы его о будущем Рейна рухнули, словно карточный домик.

— Я не понимаю, — сказал он несколько жалобно, — если она представляет притягательную силу…

— Это не маленькая Фелиция.

— А! — протянул старик с болезненным чувством горького разочарования. Он уныло опустил голову на руки. — Я все время тешил себя этим. Вот почему в первый день твоего приезда я говорил о том, что мы ее возьмем с собою в Оксфорд. Бедная девочка! Бог знает, что с ней будет, когда я ей сообщу это.

— Ей? Вам не следует этого делать, папа. Она должна сама это понять. Это будет лучше для нее. Я буду очень осмотрителен… очень осмотрителен… она почувствует… а гордость придет ей на помощь. Я уеду… на неопределенное время. Роджерс и еще трое где-то тут карабкаются на швейцарские горы. Я уложу свои вещи и завтра же поеду и присоединюсь к их компании; у меня имеется расписание, когда, в каком месте они будут.

Он достал его среди бумаг в своей записной книжке.

— Шамони! То обстоятельство, что они так близко, явится хорошим предлогом. Когда я вернусь — моя отлучка будет непродолжительна — перерыв этот облегчит для меня возможность изменить свое поведение.

— Подумаем, что будет лучше, — сказал профессор, по-стариковски оттягивая решение.

— Я уже решил, — заметил Рейн. — Завтра я еду.

Как раз в эту минуту раздался стук в дверь, а вслед за этим явилась Фелиция со своей ежедневной порцией переписки. Она передала профессору рукопись… и пока он ее механически просматривал, стояла, словно школьница перед учителем, со сложенными руками, ожидая одобрительного слова.

— На сегодня назначен особенно блестящий праздник на озере, мистер Четвинд, — обратилась она с живостью к Рейну.

— А он не будет похож на остальные?

— О, гораздо торжественнее! Ожидается какой-то великий герцог или вроде этого, остановившийся в гостинице „Националь"; муниципалитет хочет показать ему, на что он способен. Мне очень нравятся эти венецианские праздники. Вы пойдете, не правда ли, профессор?

— Не знаю, моя милая, — ответил старик. — Ночной воздух вреден для меня. — Затем он прибавил, убирая рукопись: — Переписано великолепно. Мне жалко будет отдавать ее в типографию.

— Но ведь вы получите рукопись обратно, — сказала Фелиция. — Пошлите ее тогда мне, и я великолепно перевяжу ее голубой лентой.

Она каждому из них мило кивнула головой и мелкими легкими шажками вышла из комнаты.

Оставшись вдвоем, они грустно посмотрели друг на друга.

— О, Рейн… разве слишком поздно? Ты не мог бы?..

— Нет, папа, — ответил Рейн. — Боюсь, что дела мои в другом месте слишком серьезны.

Позже днем он раскрыл свою записную книжку, и глаза его упали на последний записанный им отрывок. Он швырнул ее на туалетный стол с нетерпеливым возгласом. Приложение его афоризмов к его собственному положению было слишком неожиданно и очевидно, чтобы доставить удовольствие.