Сумрачная дама

– Я бы хотела попробовать. Выглядит вкусно, – улыбнулась Чечилия.

– Он вкусный. Будет. Когда повар испечет его для меня.

– Можно попробовать?

Бьянка ничего не сказала, но пододвинула комок теста через стол к Чечилии.

Наступило молчание. Чечилия сжала пальцами теплое тесто, набираясь духа задать единственный вопрос, ответ на который она хотела знать больше всего. В помещении больше никого не было, и Чечилия подумала, что надо пользоваться случаем, который потом может больше не подвернуться.

– Твоя мама… – Чечилия запнулась. Девочка подняла светло-голубые глаза и посмотрела на нее. – Где она?

26

Доминик

Ахен, Германия

Декабрь 1944

Доминик сидел на камне у входа в палатку и пытался нарисовать мать своих малышей. Сначала он долго смотрел в гаснущем вечернем свете на чистый лист бумаги. Хорошая бумага. Настоящая. Листочек в линеечку – Джози вырвала его из своего стенографического блокнотика и вручила Доминику, прежде чем уехать из Ахена, чтобы вместе с еще какими-то журналистами направиться на фронт следом за новым отрядом.

Несколько карандашных штрихов, но образ не рождался. Доминик не хотел думать худшего: что он уже забыл, как выглядит Салли. Как такое возможно? Но ее лицо в его памяти расплывалось, постоянно ускользая от внимания. Сердце ныло.

Доминик постучал карандашом по коленке и попытался придумать, что еще нарисовать, чтобы разогреться перед портретом Салли, но в голове была лишь свалка образов. Кончик вздернутого носика крошки Чечилии. Взрывающийся песок «Омаха-Бич». Холодная, всепоглощающая тьма угольной шахты в Пенсильвании. Пол Блэкли, лежащий ничком под дверями собора в Ахене с пропитавшейся красным грудью. Доминик положил бумагу и карандаш на камень, потом встал, сложил руки в замок за голову и принялся ходить туда-сюда по грязной земле.

У него за спиной воздух наполнился обрывками немецкой речи. В этой палатке, как и в сотнях других таких же, размещались немецкие беженцы, изо всех сил пытающиеся выжить среди этого кошмара. Вот уже три месяца отряд Доминика ездит по лагерям и полуразрушенным музеям этих мест в поисках хоть кого-то из оставшихся в живых специалистов в области искусства, которые могли бы помочь им найти и защитить бесценные творения. Но многие из этих художников и сотрудников музеев хранили молчание – возможно, боялись, что за откровенность придется дорого заплатить, – а других и вовсе давно след простыл: они сбежали на все еще вражескую территорию к востоку от Рейна.

Викарий Стефани ездил вместе с отрядом, всеми силами стараясь сподвигнуть таких же, как он, немецких беженцев к помощи в поиске столь дорогих ему произведений искусства. Но от всего этого было мало толку. Они ничего не нашли, а безэмоциональные лица беженцев говорили Доминику только о том, что эти люди уже отчаялись найти ценность даже в самой жизни. Совсем не похоже на обещанные пропагандой радостные толпы счастливых граждан, встречающих своих американских освободителей; немцы были по-прежнему опасливы. Доминик понимал, что освобождение будет намного сложнее, чем ему казалось.

– Бонелли! Поехали! – Доминик увидел, что несколько человек из его отряда садятся в машину возле въезда в лагерь. Он увидел, как Хэнкок помогает залезть в машину старику, немецкому музейному работнику. Они нашли его едва живым в палатке с такими тонкими стенками, что через них пробивался солнечный свет, но жизни в нем хватило на то, чтобы представиться искусствоведом на пенсии и выразить желание помочь. Для Хэнкока этого было достаточно. По крайней мере, эта их вылазка в лагерь оказалась результативнее предыдущей.

Доминик забросил на плечо сумку и направился к машине. Свежий листик бумаги и карандаш он так и оставил лежать на камне.

27

Эдит

Западная Польша

Октябрь 1939

Эдит разглядывала Каетана Мюльмана, пока тот урывками дремал на обитом плюшем сидении летящего вперед поезда.

Раскусить его было трудно даже в уязвимости сна. Эдит смотрела, как по широкому лицу Кая пробегают полоски света, очерчивая грубую щетину – по ней давно плакала бритва. С такими широкими плечами, крупным лбом и квадратной челюстью Эдит представляла его на боксерском ринге. Встреть она его на улице – никогда не опознала бы в нем историка искусства. Но Мюльман так многого добился в этой профессии, что ему поручили лично перевозить бесценные произведения искусства. И конечно же он поддерживал Партию – иначе его бы не назначили на должность оберфюрера СС.

А она что тут делает?

На минуту Эдит показалось, что ее вытолкнули на сцену какого-то сюрреалистичного представления – будто бы она жила в каком-то сне. Паровоз тихо пыхтел и успокаивающе стучал колесами, везя их вперед, в Краков. В других обстоятельствах она бы быстро задремала, но сейчас нервы ее были на пределе и спать не получалось.