Супергрустная история настоящей любви

— По-моему, у нас ничего не получится, — прокомментировал я наши отношения, после того как Юнис почти весь тот кровавый день просидела в спальне, дуясь. — Если мы не можем заботиться друг о друге сейчас, когда весь мир летит в пропасть, как нам быть дальше? Юнис! Ты вообще меня слушаешь? Я потерял одного из лучших своих друзей. Тебе не хочется меня, типа, утешить?

В ответ ни слова, мертвая улыбка, ретирада в спальню. E basta[85].

Бабахи, крупные и мелкие, далекие и близкие, пульсация в голове, трассирующие пули на фоне пасмурной луны, трассирующие пули освещают тайные, скрытые городские районы, целое здание плачущих младенцев, но еще страшнее, когда их крики замолкают. Неуклонно. Непрестанно. Безжалостно. Даже задернув шторы, видишь пурпурные вспышки за окном, слышишь их кожей. По ночам на реке скрежещет металл, словно две баржи сталкиваются в замедленной съемке. Когда открываю окно, в нос бьют странное цветенье и горящая листва — сладкое, густое гниение, точно за городом после грозы. Как ни странно, автомобильные сигнализации молчат. Я прислушиваюсь, надеясь на утешительную дозу сирен «скорых», предположительно мчащихся спасать людей от смерти, — назавтра после Перелома каждые несколько минут, потом каждые несколько часов, потом ничего.

Мой эппэрэт не коннектится. Не могу законнектиться. Эппэрэты вообще ни у кого не работают. «НЯ-ЭМИ», — обреченно говорят медийные профи за тридцать, что тусуются у нас в вестибюле. Неядерный электромагнитный импульс. Видимо, венесуэльцы что-то взорвали высоко над городом. Или китайцы. Можно подумать, кто-нибудь в курсе. Можно подумать, «новости» разнятся качеством после того, как вырубились все Медиа.

Венесуэльцы что-то взорвали, но точно не кукурузную лепешку.

Да неважно, как сказала бы Юнис, если бы по-прежнему со мной разговаривала.

Я наставляю эппэрэт на полуоткрытое окно, пытаюсь поймать сигнал. Не могу законнектиться с родителями. И вообще с Уэстбери. И с Вишну. И с Грейс. И от Нетти Файн ни слова. С тех пор как взорвался паром с Ноем — полное радиомолчание. Только экстренное сообщение «Вапачун-ЧС»: «ИМЕЕТ МЕСТО УГРОЗА БЕЗОПАСНОСТИ. ОСТАВАЙТЕСЬ ПО МЕСТУ ПРОЖИВАНИЯ. ВОДА: ЕСТЬ. ЭЛЕКТРИЧЕСТВО: МЕСТАМИ. ПО ВОЗМОЖНОСТИ ДЕРЖИТЕ ЭППЭРЭТЫ ПОЛНОСТЬЮ ЗАРЯЖЕННЫМИ. ОЖИДАЙТЕ ИНСТРУКЦИЙ».

Она плачет за стенкой.

Как мне страшно.

У меня никого нет.

Юнис, Юнис, Юнис. Зачем ты снова и снова разбиваешь мне сердце?

Через пять дней после Перелома — инструкции.

ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ «ВАПАЧУН-ЧС»: УГРОЗА БЕЗОПАСНОСТИ НИЖНИЙ/СРЕДНИЙ МАНХЭТТЕН ПОНИЖЕНА. ПРОСИМ ВАС ЯВИТЬСЯ В РАСПОЛОЖЕНИЕ ВАШЕГО ОТДЕЛА.

Страшась и торжествуя, я облачился в рубашку и штаны. Кондиционер вырубился, и я ходил в одном белье, отчего штаны теперь были как доспехи, а рубашка — как саван. Юнис сидела в кухне за столом, пусто разглядывая неработающий эппэрэт. Я прежде никогда не чуял ее немытых волос, и однако же вот он, запах, сильный, как от полумертвого холодильника. И почему-то это смягчило меня, захотелось ее простить, найти ее вновь, ибо что бы между нами ни случилось, я тут ни при чем.

— Мне надо на работу, — сказал я, целуя ее в лоб, бесстрашно вдыхая то, во что она превратилась.

Впервые за сотни часов она посмотрела на меня; ресницы ее обросли коростой.

— К Джоши? — спросила она.

— Да, — сказал я. Она кивнула. В жарких штанах и удушающей рубашке я стоял, точно японский продавец, и ждал продолжения. Его не последовало. — Я по-прежнему тебя люблю, — сказал я. Никакого ответа, но и мертвой улыбки нет. — Мне кажется, мы оба старались, чтоб у нас все получилось. Просто мы слишком разные. Ты так не думаешь? — И ушел, не дожидаясь, пока она породит какую-нибудь эмоцию и тотчас возразит.

Улицы почти пустовали. Все такси убежали туда, откуда берутся такси, и без этих юрких желтых пятен Манхэттен онемел и застыл, точно Кабул во время пятничной молитвы. По всей Грэнд-стрит доисторическими деревами, пережившими отступление ледника, торчали сожженные Кредитные столбы: разноцветные электрогирлянды обвисли перевернутыми параболами, расистские Кредитные плакаты содраны, порваны, грязными тряпками валяются на лобовых стеклах машин. Почему-то сожгли и старый фургон «Эконолинии» с наклейкой на бампере «Моя дочь — морпех США в Венесуэле» — он опрокинулся посреди улицы, изображая дохлого клопа. «Хижина „Пицца Хоть Куда“» работает, но окна закрыты картоном, как и в местной арабской лавке, и на каждой картонке печатные буквы: «Принимаем только юани простите нам тоже нада кушать». В остальном же район замечательно нетронут, а следы мародерства минимальны. Глубокая тишина утра назавтра после провального восстания третьего мира текла по улицам и окутывала безмолвные башни. Сейчас как никогда я гордился Нью-Йорком, ибо он пережил то, что переживет не всякий город, — собственное остервенение.