Супергрустная история настоящей любви

Триплекс — по сути, маленький небоскреб — состоял из трех Триплексов друг над другом, каждый повернут к предыдущему на сорок пять градусов, словно три аккуратно уложенных кирпича, и все это подвешено над Ист-Ривер, так что эсминцы наших гостей, Военно-морского флота Народной армии освобождения, проплывали совсем близко, кажется, руку протяни — и коснешься ракетных батарей земля — воздух, блестевших на полубаке, точно жестянки с леденцами. Примерно половину Триплекса занимало жилое пространство в центре, напоминавшее оживленный восточный базар под исполинским стеклянным потолком. Мне сказали, оно размером примерно с главный зал Грэнд-Сентрал. Оттуда вынесли всю мебель (а может, ее там и не было) — остались только эти устрашающие снимки, колыхавшиеся над плечом, и прозрачные кубики, которые, если на них сесть, светились красным или желтым, по мотивам китайского флага, в честь делегации. Естественный свет в Триплексе стирал разницу между домом и улицей, и временами мне казалось, будто я стою посреди стеклянного собора, которому снесло крышу.

Работы художника до того меня проняли, что я хотел было его поблагодарить, посоветовать ему съездить в Уэстбери, посмотреть на другую, более обнадеживающую картину постпереломной Америки. Но там включили такой прибамбас, от которого, если к художнику приближался кто-нибудь незнакомый или просто несимпатичный, вокруг него из пола выстреливали шипы — не подойдешь. Он был вообще-то приятный на вид, челюсть квадратная, но в глазах что-то робкое, почти среднезападное, одет в кугуаровую рубашку, олдскульный полосатый пиджак от «Армани» и весь обмотан гирляндами случайных чисел из изоленты. Он болтал с ужасно эмоциональной постамериканской деятельницей в ципао, покрытом драконами и фениксами. Едва я приблизился, из пола выстрелили шипы, а официантки в «Лукоже», стоявшие подле художника, смерили меня характерным взглядом, отрицавшим мою принадлежность к роду человеческому. Ну что ж, подумал я. Зато работы хороши.

Молодые Медийщики предусмотрительно кучковались, мальчики, а иногда девочки в приличных костюмах и платьях пытались произвести впечатление на сильных мира сего, но явно терялись в безмерности окружающего пространства. Да и ладно, они просто радовались, что очутились здесь, — их кормят, поят ромом и пивом «Циндао», принимают в общество, избавляют от пятачковых очередей. Интересно, слыхали ли они про Ноя, знают ли, как он погиб. Как и все Медийщики, что остались в городе, они нацепили синие значки «Штатлинг-Вапачун»: «Мы не стоим в стороне».

Шишки из «Штатлинг-Вапачун» оделись как дети малые — сплошь винтажные кенгурушки «Зоо-Йорк» 2000-х и потоки дехронификации, отчего я сначала решил, что они — это их дети, однако мой эппэрэт сообщал, что большинству этих людей за пятьдесят, за шестьдесят или за семьдесят. Иногда мне казалось, что я вижу своих Приемных, я здоровался, однако в этом шикарном контексте они меня не узнавали.

Ни наши клиенты, ни директора эппэрэтов не носили — только обслуга и Медийщики. Говард Шу не раз мне говорил: поистине могущественные люди в рейтингах не нуждаются. Я застеснялся своего блестящего поющего камешка на шее. Проходя мимо сливавших друг другу Медийщиков за двадцать, я подслушал обрывки вербализаций, которые всегда вгоняли меня в тоску. «А ты знал, что в ноябре велосипедный забег?» «Ну да, она нормальная, только у нее сдвиг по фазе». «Когда говорят „в двенадцать“ — это в полдень или в полночь?»

Рядом с группкой начальства из «ГоснефтиГидро», румяных долговязых норвежцев и индийцев высших каст, таких же долговязых, я заметил Юнис и Сэлли — они разговаривали с Джоши. Я направился к ним и по пути миновал фотографию, на которой мертвец сидел на диване у себя в Омахе — мужчина моих лет, индеец-метис, судя по лицу, и лицо это слегка сползало с черепа, а глаза зловеще безмолвствовали, точно их стерли начисто («Интересная нарративная стратегия», — произнес кто-то). Снимок был не более душераздирающ, чем все окружающее, человек был мертв, что в его положении благо, но отчего-то, глядя на него, я запсиховал, язык у меня пересох и болезненно прилип к небу. Я поступил как все: отвернулся.